Ты сам творишь свою судьбу. За гранью реальности

Именно такой человек – К. Икскуль, крещённый в православии, но в духе XIX века безразличный к истинам веры и даже не верящий в загробную жизнь, – написал отчёт о своём посмертном опыте, озаглавленный «Невероятное для многих, но истинное происшествие». То, что он пережил почти восемьдесят лет назад, и поныне имеет огромную ценность и представляется нам промыслительным – как единственный полный посмертный опыт души, намного превосходящий фрагментарные переживания, приводимые в новых книгах, и к тому же испытанный очень восприимчивым человеком, который начал с безверия, затем пришёл к признанию истин православия и закончил свои дни монахом. Эта маленькая книга вполне может служить «пробным камнем» при обсуждении новых случаев. Как не противоречащую православному учению о загробной жизни её одобрил один из ведущих православных писателей и миссионеров начала XX века архиепископ Вологодский Никон (1919 г.).

После описания агонии и ужасной тяжести, прижавшей его к земле, К. Икскуль рассказывает, как вдруг почувствовал, что ему стало легко.

«Я открыл глаза, и в моей памяти с совершенной ясностью, до малейших подробностей, запечатлелось всё, что увидел я в ту минуту.

Я увидел, что стою один посреди комнаты; вправо от меня, обступив что-то полукругом, столпился весь медицинский персонал…

Меня удивила эта группа; на том месте, где стояла она, была койка. Что же теперь привлекало внимание этих людей, на что смотрели они, когда меня уж там не было, когда я стоял посреди комнаты?

Я подвинулся и глянул, куда глядели все они…

Там на койке лежал я. <…>

Не помню, чтобы я испытал что-нибудь похожее на страх при виде своего двойника; меня охватило только недоумение: «Как же это? Я чувствую себя здесь, между тем и там тоже я?»

Я захотел осязать себя, взять правою рукой за левую: моя рука прошла насквозь; попробовал охватить себя за талию – рука снова прошла через мой корпус, как по пустому пространству. <…>

Я позвал доктора, но атмосфера, в которой я находился, оказывалась совсем непригодной для меня; она не воспринимала и не передавала звуков моего голоса, и я понял свою полную разобщённость со всем окружающим, своё странное одиночество, и панический страх охватил меня. Было действительно что-то невыразимо ужасное в этом необычайном одиночестве… <…>

Я глянул, и тут только впервые у меня явилась мысль: «Да не случилось ли со мною того, что на нашем языке, на языке живых людей, определяется словом «смерть»?»

Это пришло мне в голову потому, что мое лежащее на койке тело имело совершенно вид мертвеца… <…>

В наших понятиях со словом «смерть» неразлучно связано представление о каком-то уничтожении, прекращении жизни, как же мог я подумать, что умер, когда я ни на одну минуту не терял самосознания, когда я чувствовал себя таким же живым, всё слышащим, видящим, сознающим, способным двигаться, думать, говорить? <…>