Ты такой светлый

Видар засунул пальцы под бумагу и наконец вытащил подарок.

Это был нож.

Когда я был маленьким – разумеется, и Стейнар тоже, – получить на день рожденья нож было обычным делом. Никто и ухом не вел, если мальчику дарили нож. Именно таких подарков мы, мальчишки семидесятых-восьмидесятых, и ожидали: ножи, увеличительные стекла, бинокли, компасы. Наверняка в Ираке или в Америке нет ничего особенного в том, чтобы получить на день рождения нож, но у нас тут те времена прошли. Когда под нарядной подарочной оберткой обнаруживается нож, у всех глаза лезут на лоб, что и случилось с нами в ту июньскую субботу.

Кто‐то из гостей, не помню, кто именно, спросил:

– Нож? Это нож? А разве разрешается?..

Может, Ингер Юханне – в таком случае сказано это было саркастически, поскольку она, вероятно, была моментально очарована Стейнаром, ведь он ворвался в наш сад без всяких церемоний, что ей должно было напомнить шестидесятые годы, и к тому же вложил в руки моему сыну нож. Но, может, вопрос с ехидным смешком задал Трунн Петтер, он ведь горой стоит за ношение оружия. А может, и Рагнхильд, уж она‐то отнеслась к этому серьезно, ведь она работает в школе, голосует за социалистов и выступает за то, чтобы все вопросы решались в диалоге. Рагнхильд вместе со своей подругой, нашим сельским пастором, и еще несколькими женщинами создали кружок сторонников диалога. Под дешевое испанское игристое и крекеры с сыром они ведут долгие дискуссии о ценности диалога: им только дай обсудить охрану среды, дело мира, помощь беженцам.

Я знаю, что в моем изложении все это звучит как‐то злорадно, будто я насмешничаю, но это вовсе не так, скорее совсем наоборот. Я бы с удовольствием и сам поучаствовал в подобном кружке. Я на тысячу процентов за диалог, дело просто в том, что я – дитя нашего ироничного времени, я не люблю высовываться, не умею разговаривать о важных вещах без ухмылки, и это, вообще‐то, для меня серьезная проблема.

Стейнар обернулся к тому человеку, кто бросил это замечание, и заявил:

– Дело не в ноже, а в том, кто носит этот нож, верно?

Потом он прошествовал по всему саду, подходя к каждому без исключения, от мала до велика, пожимая руки и глядя прямо в глаза. У него находились слова для всех – у одних он комментировал имя, у других знал родственников, хвалил наряд, короче, цеплялся за что угодно.

– Мадс? Какие чеканные фразы! В армии долго служил или просто издалека приехал? С ума сойти. Из восточной Норвегии? Вау! Это же мои края! Аккуратнее со мной! A-гa, погоди‐ка! Ты не брат ли Йоргена?

– А это кто такая? Нина? И сколько же тебе лет? Четыре года! Нееет, не может быть, тебе, наверное, уже четырнадцать! Ну, давай знакомиться, меня зовут Билли Боб Зайцелап.

– А вот и отец Вибеке, я о вас наслышан; зубной врач! Вы с дочерью так похожи, что трудно ошибиться. Я прямо скажу, нам страшно повезло поселиться через изгородь от вашей дочери! А меня зовут Стейнар, мы с вами почти коллеги!

И так далее, и тому подобное; так он и шпарил по саду, сияя ярче солнца на сельском небосклоне, и единственным, кто не поддался на его чары и счел его до крайности настырным, оказался отец. Когда Стейнар разбежался к нему с протянутой для пожатия рукой, он только кивнул, не разжимая губ.

В конце концов Стейнар снова оказался возле накрытого стола, куда я как раз вынес блюда с бефстрогановом, – такое угощение мы приготовили в тот летний день.

Улыбнувшись, он понизил голос:

– Ничего, что я к вам так запросто зашел?

– Да что ты, – сказал я, – мы только рады.

– Замечательная у тебя семья, – сказал он, окинув собравшихся жадным взглядом.

Втот день наш сад выглядел на редкость нарядно. Нетрудно представить себе это зрелище, оно кочует с картины на картину, с фотографии на фотографию, мы видели его в массе фильмов; в саду накрыт длинный стол, всюду радостные лица, по траве бегают дети, лучи высоко стоящего в небе солнца играют на стекле бокалов и бутылок, на украшениях, на женских прическах. В общем, сплошная романтика. Почти как у Чехова, подумал я, а в театре я немножко смыслю, хотите верьте, хотите нет. Было время, когда я носился по “народной школе”, закутанный в арафатку, и мечтал о профессии актера – это я‐то, с моими до смешного умеренными способностями и еще более умеренной самооценкой. В тот период я и моя личность существовали отдельно друг от друга, я и близко не стоял от самого себя настоящего, одевался как ряженый и корчил из себя невесть что. Бывает, моя мать ни с того ни с сего вдруг изречет:

– Представить только, что ты стал бы актером, Йорген. Ты – да на сцене, вот был бы номер.

При упоминании об этом отец только тяжело качает головой, бормочет “стыдоба” или “кошмар” и глубже погружается в чтение.