Ты такой светлый

Вибеке подошла ко мне, взяла за руку и улыбнулась довольно теплой улыбкой. Я удивился.

– Не думай об этом, – сказала она.

– О чем я не должен думать?

– О том, что я сказала. Как я это сказала. Вот о чем.

От Вибеке такое нечасто услышишь. Примерно раз в високосный год, а то и реже. Большей частью она упрямо стоит на своем и собственные ошибки признавать не желает. Я‐то совсем не упертый, это всем известно, и одна из моих относительно положительных черт, это что я очень легко – слишком легко, по мнению Вибеке, – признаю, что ошибся.

Ты себя принижаешь, говорит Вибеке.

Ей это не нравится, я знаю. Она считает, что мужчина не должен так легко сдаваться.

– Ну что, договорились? – спросила Вибеке.

– Договорились o чем?

Она вздохнула. Наше смехотворное ребячество изнуряло нас.

– O том, для чего мы приехали, – сказала она удрученно, – что будем говорить и как будем держаться.

– Вибеке, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал авторитетно, а это не вполне мне удается, – придется нам импровизировать, как говорят музыканты. Мы же не знаем, как все повернется. Мы приехали, потому что захотели их навестить, вот приспичило нам, такие уж мы спонтанные. Договорились?

Навстречу нам со стороны гор шел мужчина, и Вибеке не успела ничего сказать. Она выпустила мою руку, и я заметил, что она задышала чаще. А вдруг там, впереди, произошла какая‐то катастрофа? А вдруг мы накликали ее своими подозрениями? Вдруг где‐то наверху, в горах, лежит искалеченный мальчик, изувеченная женщина… в общем, вдруг случился армагеддон?

Вдруг и правда?

Разве не могло такое быть?

А этот человек, что спускается с гор, вдруг он скажет: лучше не ходите туда, там такой ужас приключился.

На нем были темно-коричневые горные ботинки, укороченные брюки цвета хаки, плотная клетчатая рубашка и жилетка. Я бы дал ему лет 60, и видно было, что он проводит в горах много времени, прямо как мой отец. Мне этот человеческий тип знаком. Таким бы хоть всю жизнь с круч не спускаться, они терпеть не могут ни город, ни деревню, ни время, в которое им выпало жить.

Мне это и нравится, и не нравится.

Как многое другое на свете.

– Так-так, – сказал он, подойдя поближе.

Ему явно хотелось пообщаться.

– Угу, – сказал я ровно так, как обычно говорят там, откуда я родом.

Поравнявшись с нами, мужчина остановился.

– Ничего сегодня денек, – сказал он.

– Ничего, – сказал я, озираясь по сторонам и как бы демонстрируя, что согласен с его оценкой дня, погоды, воздуха; я еще и губы растянул в улыбке.

– Мы ищем один дом, – вступила в разговор моя жена, – ну, семью, – и она назвала их фамилию. У нее не было настроения болтать с незнакомым человеком о пустяках. – Не знаете, где их найти?

Мужчина засмеялся, и засмеялся тем особым смехом, какой я уже научился узнавать: все так смеялись, когда речь заходила о нашем соседе.

– Да уж, – сказал он, покачав головой, – тут вряд ли кто не знает Стейнара и его жену.

Я усмехнулся.

Вибеке была серьезна.

– А вы им родственники, да?

– Нет, – сказала Вибеке. – Не родственники.

– А-а, – протянул мужчина и повернулся в сторону склона. Показал наверх. – Вон, видите тот красный дом?

Я обвел горушку взглядом и увидел их дачу. Кивнул.

– Или они сидят загорают возле дома, или возвращаются с озера Литлетъенн. Стейнар с сыном встретились мне утром, когда шли на озеро. С ними еще другой мальчик был. Сидел у Стейнара на плечах.

Для меня нет ничего хуже, чем наши людские низменные чувства. Подозрительность, зависть, неумение радоваться успеху других. Желтый огонек в глазах, когда нашим знакомым идет в руки удача. Хотя, пожалуй, глупо говорить, что нет ничего хуже. Нет ничего хуже войны. Насилия. Нет ничего хуже того, что выпало на долю Финна. На долю других моих парней: сидят и пальцы гнут, стоят перед центром и курят, курят. Не представляют себе, как с жизнью справиться. Но ведь можно с определенной весомостью утверждать, что как раз низменные чувства и порождают в жизни все самое ужасное?

Конечно, так можно философствовать до бесконечности.