Ты, тобою, о тебе

Рассказывая нашим будущим педагогиням (ибо три четверти их — девочки) про свой предмет, стараюсь внушить им, что жить, ничего не зная, так же стыдно, как быть больным, если можешь быть здоровым, и стыдно быть пассивным наблюдателем, если можешь быть деятельным. Не верьте, говорю им, что культура кончилась: она не может кончиться, потому что она — выгодна! (говорю я на понятном им языке) — и, чтобы облегчить себе жизнь, выгоднее для вас — внушить это своим питомцам! И если каждый из вас сумеет убедить в этом за всю свою жизнь хотя бы пятерых — есть надежда, что дети ваши станут счастливее вас!.. — и если мои лекции высекают, пусть даже не огонь — а хотя бы интерес в глазах, я воображаю себя тогда паладином культуры, а аудиторию — моим полем сражения с косной природой, что держит это юное воинство в плену, в то время как мое оружие — всего лишь знание…

При этом надо еще соответствовать образу, иначе это смешливое воинство тебя просто осмеет… Терпеть не могу вялых преподов, кое-как одетых, нечесаных и небритых; даже живя в деревне, сам я являюсь на поле битвы выглаженным и праздничным и стараюсь внести туда заряд энергии, создающей напряжение в этих юных глазах и душах.

* * *

Но в то утро передо мной сидело не юное воинство; эту аудиторию турусами не проймешь… Я должен был повторить для этих солидных дам навязшую в зубах лекцию о школьном курсе русской литературы: о том, как наша литература сильна образами крепостников, "лишних людей" и Демонов, родных братцев Матери-революции; но я-то пришел не для этого — я взялся рассказать им о том, что есть в русской литературе начало, которого школьные программы в упор не видят: любовь и ее пробуждение. "Давайте, — предложил я моим дамам, — вместе с детьми учиться у нашей литературы не пресловутой борьбе — а любви; некому больше научить их этому…" — и ведь заинтересовывал: видел, видел в глазах смятение — даже желание думать!..

Грешен: люблю состояния, когда слова начинают истекать из тебя сами, облекая мысли в гибкие летучие фразы, и то, о чем ты говоришь, находит немедленный отклик — чувствуешь тогда свою власть над аудиторией: одни лихорадочно пишут, другие следят за каждым твоим жестом; глаза блестят… Правда, эти состояния редки — но когда они бывают!.. Много на свете сильных ощущений, но ничто не сравнится с наслаждением от власти над аудиторией, когда ты, вытаскивая на свет хрупкую, сияющую истину, способен удержать ею внимание целого собрания людей, и собрание с трепетом душевным, затаив дыхание, начинает за нею следить. Тогда я понимаю удовольствие, которое испытывают вожди, президенты и генералы от власти над миллионами. Хотя, конечно же, масштабы моего удовольствия — скромней: я-то своей властью всего лишь пытаюсь внушить моим подданным их право на маленькие ежедневные подвиги, чтобы не дать угаснуть однажды разожженному человечеством огоньку культуры…

Управляясь в то утро с аудиторией и входя в азарт, я при этом, по обычаю своему, следил за ней, начиная различать отдельные лица.

Вечно сокрушаюсь: как мало среди них мужчин! В то утро их набралось всего-то четверо… И тут — по красной физиономии и буйной шевелюре — узнаю одно мужское лицо в дальнем ряду… Оно мне явно мешает: то поглядывает на меня, то склоняется к соседке в очках, которая, в отличие от него, пишет много и торопливо, и нашептывает ей что-то явно несерьезное… Да это же Арнольд, мой былой сокурсник! — узнаю я его, наконец. А соседка… И ее теперь узнал: та самая, что я догнал давеча на дороге! А ведь, признаюсь, искал ее глазами в фойе и не мог найти — теперь понятно, почему: без шубы она — еще бледнее; и эти очки… Что она там так старательно пишет?.. Ладно, пиши-пиши, напрягай извилины! — и почувствовал, как во мне включился добавочный стимул…

В перерыве ко мне подошло сразу несколько человек: кто-то благодарил за лекцию; какой-то молодой человек, заикаясь, жаждал меня оспорить; подошла, растолкав всех, журналистка из газеты, заставляя меня выдавить дежурные фразы о том, что я думаю по поводу семинара; подошел Арнольд. Я протянул ему руку, но, отвергнув мой скромный знак приветствия, он крепко меня облапил.

— Молодец, на высоте! — начал он с неумеренной похвалы.

— Ты-то как? — перебиваю его.

— Поздравь: с Нового года я снова здесь: переезжаю в город! — с удовольствием переключается он на самого себя. — Надо бы потолковать, а?

— Я не против, — говорю ему, — только после этой лекции мне еще в институт надо. Но последнее занятие здесь — снова мое; вот и поговорим…

И тут откуда-то сбоку шагнула и встала рядом с Арнольдом моя незнакомка — уже без очков.

— Извините, что вторгаюсь… — лепечет, явно преодолевая смущение. — Это ведь мы с вами… столкнулись на дороге?

— Да! — энергично киваю я.

— Это наша Надя! — представил мне ее Арнольд. — Работаем вместе.

— Я всё записываю, но у меня — вопросы! — опять — она.

— Вопросы, — говорю, — в конце дня. Кстати, вы не учились у меня?

— Училась, — и — отчего-то покраснела.

— А почему я вас плохо помню?

— Я… я всегда стеснялась…

Тут прозвенел звонок, и мы разошлись по своим местам.