Ты забыла свое крыло

Сверкнуло лезвие, сверху вниз. Я подставил руку — и лезвие соскользнуло ему в живот. Ян смотрел на торчащий нож с изумлением...

— Янчик, ты чего там? — орали друзья.

Кинулся вниз.

Очнулся у себя дома. Представлял себе ее улыбку, ее глаза... Не увижу больше никогда! Окровавленными пальцами натыкал номер.

— Яков Борисыч. Это я! Узнаете? У меня только что любимую сожрали!

— Приезжайте, — брезгливо произнес он. — Только не на «Скорой». Так вы затеряетесь в общей массе — и тогда я ничего не гарантирую.

— Еду.

Глава 4

В этот раз я запомнил, как меня встретили — полунасильно раздели, все мое кинули в мешок, потом буквально исхлестали струей из шланга — помыли! — тут же вдули укол в бедро — и очнулся я на старом моем месте, «вынырнул из лекарства», увидев свою ногу в драной пижаме.

В родной мне уже палате все так и лежали, спрятавшись под одеяла. Мой ближайший, «полуголовый», только выкрикивал: «Дай закурить!», «Дай закурить!».

Завтрак! В столовую — она же телевизионная (телевизор висел почему-то под самым потолком) — принесли длинные столы, расставили кашу. На место идти не хотелось. Несколько больных неустанно ходили по коридору, но на контакт шел только один, на вид весьма здоровый, голубоглазый и лучезарно улыбающийся, который протягивал всем встречным маленькую аккуратную свою ручку, потом радостно тряс вашу руку и восклицал: «Очень приятно! Очень приятно! Коньков-Горбуньков! Коньков-Горбуньков!» И проходил дальше. Остальные встречные были люди хмурые и некомпанейские, глядели то злобно, то с ужасом. Только один больной понравился мне еще с прошлого раза — мощный, высокий, на голову выше всех, в отличной серой, с отливом, пижаме. Взгляд его был совершенно разумен, но абсолютно высокомерен. И вот сейчас он шел мне навстречу с синим полотенцем, перекинутым через плечо, держа в мощной руке тускло мерцающий, показавшийся мне чуть ли не полудрагоценным в здешней убогости бритвенный прибор. Он был прекрасно выбрит и свеж, благоухал любимым моим ароматом — «Кельнской водой».

— Простите! Не уделите ли пару минут? — обратился к нему я.

Поглядев на меня, больной кивнул, и мы прошли с ним в четвертую так называемую безнадзорную (то есть без дежурных бдительных санитаров) палату, самую большую светлую, с огромными старинными окнами. У него был свой закуток, отгороженный белой ширмой, свой круглый стол (для приема гостей) — и, главное, свое окно, с развесистой старой липой.

— Валерий, — представился я.

Он поставил прибор в аккуратную тумбочку, указал на стул возле круглого стола.

— Борис Касатский, князь!

В некотором смущении я сел. Ну что, князь — это понятно. Здесь все вольны назначать себе титулы, но что именно Касатский? Это не случайно.

— Нет, действительно князь и действительно Касатский! — произнес он с улыбкой. — Это вы у Толстого спросите, зачем он использовал нашу фамилию в «Отце Сергии». Надеюсь, читали?

— Так вы, похоже, подпали под влияние этого персонажа и ушли замаливать свои грехи в тихую обитель?.. Хотя тихой ее никак не назовешь. Притом не можете отказаться от привычки к стильным вещам.

Мне казалось, что это правильное начало разговора с умным человеком, — и я не ошибся.

— Да слава богу! — добродушно сказал он. — Не забывают ни сыновья, ни бывшая жена.

— Похоже, вы скоро выписываетесь?

В первый мой визит Борисыч, который еще хорошо ко мне относился, сказал, что эта палата для выздоравливающих, близких к выписке.

Вместо ответа Касатский почему-то сдержанно вздохнул.

— А вы как здесь?

И на меня опять накатило!

— Я человека убил! Из ревности! Вот этими руками! — Я затряс перед ним пальцами.

Касатский благожелательно, но несколько грустно кивал. И вдруг над нами, как коршун, возник Борисыч.

— Никого вы не убивали. Слабо вам. И марш на место. Сестра! Сделайте ему успокаивающий укольчик! По полной!

Когда я очнулся на своей койке, абсолютно разбитый и вялый, тупой, никакой, окна были уже темны. Как-то совсем без эмоций я увидел рядом Касатского.

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально, — услышал свой голос как-то отдаленно, как чужой.

— Вам надо отсюда уходить. Заколют. Буйных тут не любят. Представляете, всем тут позволять. Что будет?

— Как уходить?

— Обыкновенно. Ногами. Собрать себя — и пойти. Борисыч особо задерживать вас не станет. Разочаровался в вас как в клиенте. — Касатский улыбнулся. — У вас всего лишь обычный психопатический срыв. В нынешнем мире это сплошь и рядом, без этого никак.

— Но вы же нашли себе здесь тихую обитель, ушли... из грешного мира? Как и однофамилец ваш у Толстого, который от буйной светской жизни уединился.

— Пижон этот Касатский ваш! — разозлился вдруг больной. — И никакой я не Касатский! По глупости, в актерском училище мечтал сыграть эту эффектную роль и взял псевдоним вместо своей невзрачной фамилии. Быдло дурачить. Извините! А отсюда мне дорога заказана.

— Как?

— Безумие мое весьма локально, во всем остальном я нормален. Но если я выйду отсюда, из-под надзора, я тут же окажусь в лагере, причем по весьма непопулярной статье, и «честные воры» меня тут же убьют. Так что спасибо Борисычу, что держит здесь.