Ты забыла свое крыло

Поражает многое. Во-первых, это моднейшее, по словам Кузи, заведение, семнадцатого, как уверяет мой друг, века... предельно обшарпано! Из красот только красно-синяя реклама «колы», которую, как уверяет Кузя, французы, гордясь своей независимостью, не пьют. Бар — простая корявая доска, лишь в одном месте опирающаяся на что-то белое, кажется, холодильник. Бармен одет весьма небрежно — майка и семейные трусы. Зато предельно внимателен. Правда, не к нам. Уж час, наверное, пока тут мы стоим, он терпеливо выслушивает, даже кивая, горячечный бред какого-то явного сумасшедшего в рваных брюках. Понимаю, «толерантность». Но зачем-то тут же стоит и слушает этот бред посудомойка, толстая и неряшливая, вдребезги разбивающая миф об изящных француженках, которых практически тут и нет.

Диалог бармена с сумасшедшим продолжается. И даже успешно! Оба, довольные, бьют друг друга по плечу, нас, нормальных, явно игнорируя... Подождем? Может, этот бар специально и создан для сумасшедших?.. Кузя уверяет, что, наоборот, для элиты. Ну что ж, раз элита — стоим.

Посудомойка, простояв примерно час тупо и неподвижно, вдруг согнулась, с большим трудом, затем открыла дверку холодильника, стоящего под барной доской, и попыталась залезть туда. И это ей вдруг удалось!.. Слово «вдруг» тут вполне уместно, потому что она залезла вовсе не так, как лазают в холодильник у нас, что-либо достать, а влезла в него вся, целиком, и захлопнула за собой дверцу. Я стоял потрясенный. Вот он, «их быт»! И никто, главное, вокруг абсолютно не реагировал на то, что тучная, в общем-то, посудомойка зачем-то заточила себя в маленьком, в общем-то, холодильнике. Потеряв речь, я только тыкал пальцем туда, пытаясь привлечь к происходящему внимание. У нас бы давно уже пришли ей на помощь! А здесь? Друг мой Кузя, не реагируя на мои немые жесты, надолго задумался о чем-то своем. Может быть, перед ним плывут просторы родной Вологодчины?

— Посудомойка... туда! — Когда он обратил на меня взгляд, я показал на ящик под стойкой.

— И что? — Друг надменно поднял пышную бровь.

«А то, что ты последний мой друг! Помоги разобраться!» — хотелось выкрикнуть мне.

...Я уже изнемог тут — надоел этот разврат стоя, — и я пошел к отдельно стоящему у стены столику и сел — с чашечкой кофе, который я давно уже выпил, но который тем не менее тут же вдвое подорожал. Ну и ладно! Хоть отдохну. Для меня счастье важнее денег. Но отдохнуть не пришлось. Вдруг пол перед моим столиком стал колебаться, кто-то его снизу лупил, явно намереваясь появиться в этом модном баре почему-то именно таким путем. И это ему удалось! Квадрат пола передо мной состоял из двух половинок, и вдруг эти половинки раскинулись, и прямо у моих ног открылась довольно-таки пахучая темная бездна... Да-а. Затейливый бар. Началось нарастание какого-то древнержавого скрипа. Из тьмы что-то поднималось. Причем как-то неторопливо-зловеще! И вот из мглы появился зашарпанный постамент, но главное, на нем стоял какой-то продолговатый ящик мучительно-знакомых пропорций... Гроб? Это мне? Ложиться? Да, затейливый сервис! У них, что ли, тут еще и крематорий, древнейший в мире? «Увидеть Париж и умереть?» Но у меня, в общем, другие планы. Но главное — Кузя абсолютно равнодушно смотрел на этот сумасшедший дом. Скрипуче запела дверь холодильника, и с огромным усилием, «по частям», оттуда вылезла наша огромная посудомойка — с лицом абсолютно равнодушным и даже сонным. С диким усилием (но не меняя при этом выражения лица) она вылезла на четвереньках в кафе, добралась-таки до гробика и скинула крышку. Пора? С отчаянием я глядел на Кузю, но он не реагировал. Друг!

Посудомойка вдруг стала со звоном и грохотом сбрасывать в гроб вилки и ложки со столов — так, кажется, и невостребованные по причине дороговизны. Она сгребла и вилки с моего стола. Означало ли это, что кафе закрывается? Всего шесть часов вечера! В семнадцатом веке, очевидно, так было принято. Но зачем же ей было сидеть в холодильнике?

Когда посудомойка стоя медленно погрузилась вместе с гробиком в тартарары и дверка в полу захлопнулась, Кузя наконец перестал притворяться, будто ничего этого не видит или что в этом нет ничего удивительного.

— Да! — закричал он. — Да! Но ты это все превращаешь в абсурд!

— Я превращаю?

— Да, ты! Это вовсе не холодильник под баром — это вход на лестницу в подвал, где у них кухня! Семнадцатый век! Это не какой-нибудь современный бар! Под ним — холод и мрак! Казематы!

— Так я ничего... Я за!

— Нет, ты «чего»! Ты на все смотришь... своими глазами!

— А чьими ж еще мне смотреть?

Кузя сунул бармену какие-то деньги, и мы пошли. Притом посудомойка могучим своим торсом явно теснила нас к выходу и захлопнула дверку, едва не прищемив мой плащ.

Слегка оплеванные, мы вышли на простор реки.

— Ты обязательно все испортишь! — вопил Кузя.

— Но при чем здесь я? Я даже пальцем не прикоснулся!

— Ты и без пальца можешь! — в бешенстве орал он, примерно как сумасшедший у стойки. Потом все же замолчал, перевел дыхание. — Ты не хочешь принимать эту жизнь.