Ты забыла свое крыло

— Наоборот, таблетку бессмертия. Раз в программе был ты — ты и получишь! Тут слово держат. С Набоковым ляжешь! Все начнут изучать тебя, как вы влияли друг на друга, школьники будут проклинать тебя... все как положено, то-се. Но не торопись... Встречаться, я думаю, не стоит?

— Да. Это будет отвлекать, — сказал я.

— Ну! Мы всегда же заботились друг о друге! Я ж твой друг!

И почти тут же критик Волохонский звонит:

— Я всё про тебя знаю!

— Все даже я про себя не знаю.

— А я все знаю. И про интриги твои...

— Ну как же без интриг!

— И про таблетку бессмертия твою!

— Откуда?

— Неважно... Отлично устроился! Значит, в любой момент хоп — и в вечность?

— Ну, в принципе, да.

— У меня предложение к тебе: продай ее мне. За девять миллионов. Рублей, разумеется.

— А почему не десять?

— Столько я скопил. Тебе она все равно не нужна!

— Это как это не нужна?

— А так. Ни к чему тебе она. Ты и так себя любишь. А я себя ненавижу! Так что для меня единственный способ, как-то устроить дела, прилично выглядеть, в итоге.

— Логично. Ну... завтра приноси. Ночью подумаю.

Ночь всю думал. Ну прямо разбегаются глаза, так все нравится — и то, и то!

Утром на кухню пришел.

— Нонна! Здесь таблетка валялась... Где она?

— А я, Венчик, ее выбросила! Гляжу, она тут валяется, никому не нужная. А я прибиралась как раз.

В жизни она не прибиралась! А тут — прибралась.

— И куда ж ты ее кинула?

— В мусорное ведро.

— Так. Ведро выбросила?

— Но ты же велел!

Когда я велел? Я спал! Ну, может, три года назад!.. Таблетку бессмертия, за девять миллионов — коту под хвост! Спутница жизни! Да, Монтрё не моё!

К тому же пошел к себе в кабинет, поскользнулся и харей, со всего размаху, компьютер разбил. Вдребезги! А там многолетний роман мой копился, как раз на вечность заточенный, историко-философский, «Мать тьмы» назывался. Все знали о нем и потом спрашивали: «Ну хоть слово ты помнишь из него?» «Не! Ни слова не помню, хоть убей! Помню только «Мать тьмы»!.. И всё!» Да, Монтрё точно не моё.

Глава 5

А что же мое-то?

Проснулся, вышел на кухню и содрогнулся: в окне — черно-желтая презрительная морда верблюда. Как-то жутко это в наших широтах, согласитесь! Сел на стул, стал трезво анализировать. Где-то я его видел. И вспомнил: в Александровском саду, у Адмиралтейства, у бюста Пржевальского лежит бронзовый верблюд, на которого все любят садиться верхом и фотографироваться, так что спина его сверкает желтой потертостью... Так это не тот! А тот — это который другой, которого находчивые узбеки привели сюда, говорят, своим ходом, и теперь конкурируют с Пржевальским, довольно успешно: все предпочитают на живого верблюда залезать, а не на бронзового, холодного. Для доказательства того, что он настоящий, верблюд время от времени, очень изредка, делает ленивое движение верхней губой, черной и пористой. Но как голова его оказалась в моем окне? Это лишь мне может так повезти! Глаза его оставались презрительно-сонными, но через некоторое время он сделал свой коронный представительский жест: повел верхней губой вправо, а нижней влево: «Не узнаешь, что ли?» «Да знаю, знаю! — пробормотал я. — Чем обязан?» Как-то на кухонном окне у нас не было занавески — мы беспечно думали, что к нам на бельэтаж никто не заглянет. Вот и ошиблись.

Еще больше меня поразила реакция Нонны (впрочем, пора к ней уже привыкать). Увидев в окне верблюда, она не удивилась ничуть, напротив, воскликнула радостно:

— Ой! Он, наверное, есть хочет!

Несомненно! Пожаловал на обед? Чем же нам его потчевать? Еще со школы я знал, что он питается в основном колючками, растущими в пустыне. У нас их нет! Вдруг верблюд, это злобное жвачное, звонко и как-то злобно ткнулся носом в стекло, словно показывая: «Как нет? Вот же они!» Действительно, на подоконнике стояла моя любимая коллекция кактусов, частично цветущих. Не пойдет! Флору я тоже люблю. Разберемся-ка! Как в обществе говорят: «Чем обязан?»