Ты забыла свое крыло

Зашел развеселый, простецкий Тимур, принес похмелиться. Да-а-а, тут похмелье другое! Увидел наши лица, разбросанные дубленки, счетчик Гейгера на столе...

— Ты уж лучше прямо уран продавай! — сказал Фома резко.

— Это будет значительно дороже! — без всякого вдруг акцента Тимур произнес.

Раскидали товар по точкам. Одна отдельная дубленка — относительно безопасна. Хасану долг отдали, дубленками. Себе заработали на разгул души. Несколько штук оставили себе как память, но держали их исключительно на балконе огромной городской квартиры предков Фомы, геологов-академиков. Там шкуры наши сначала подгнили, потом пересохли, стали ломкие, как маца. Если к нам вдруг случайно забредали жрицы продажной любви, мы расплачивались с ними дубленками, точнее, кусками их. Фома с треском отрывал что-нибудь и в зависимости от того, что оторвалось, говорил:

— На! Свяжешь себе носочки. Чистая шерсть.

Или, если отрывалась пола:

— На! Варежки себе сшей!

Зато Хасан оживился — выдвинул, как сейчас бы сказали, арт-проект. Оказывается, он пишет стихи на фарси. Мог бы воспевать и дубленки. А я, по его замыслу, должен был переводить стихи на русский и распечатывать на машинке. Нашлось дело и для Фомы: расклеивать эти листки на столбы и заборы. Плевал своей ядовитой слюной — и клеил объявления.

— Все! Кончилась слюна! — вдруг сказал.

И мы отнесли две дубленки Глотову, присовокупив счетчик Гейгера.

— Так это же... золотое дно! Залежи урана! — воскликнул он (не Гейгер, а Глотов).

Но «дно» это теперь — не на нашей территории! Собрали даже экстренное совещание — с участием главы «физкультурников», откликавшегося на кличку Бобон. Оказался смышлен! Учредили ООО — и вызвали Тимура. И он приехал — в белом костюме!

— А то я уже в Англию собирался! — усмехнулся он.

— Всегда знал, что ты английский шпион, — мрачно сказал Фома.

И тут Нонна отличилась! Пошла на рынок — и вернулась — в июльскую жару — в дубленке! И при этом сияла!

— Красиво, да, Венчик? — тогда еще молодая, веселая, вертелась перед зеркалом.

— ...Красиво! — мрачно выдавил я.

— И такой продавец приятный — Хасан его зовут! «Тебе, красавица, за полцены отдам!»

— Ну ладно! — Веселое ее настроение и мне передалось. — Снимай дубленку-то! Июль, как-никак!

— Все! — я Фоме сказал. — Выхожу из дела!

— Что так?

— Нонна дубленку купила!

— Ну и что?

— Как ну и что?

— Ну так выбрось ее!

— А как же другие... люди, я имею в виду?

— Ты что думаешь, мы и дальше будем металл в дубленках возить?

— Нет, конечно... но все равно: не могу!

— Странно. Когда тебе партия велела — ты мог! А сейчас вот, когда освободился и можешь работать на себя...

— Вот тут-то как раз и не хочу.

— А вот и не выйдет! Доля твоя уже в деле.

— Доля? За дубленки? Так это ж копейки!

— Курочка по зернышку клюет.

— Вот и клюй. А я отстраняюсь.

— Не выйдет! Все до копеечки тебе доложу!

Дубленку я выкинул на свалку — специально на дальний пустырь завез. Нонне сказал: украли. Горько плакала... Потом такой богатой одежды не было у нее.

Глава 2

И вот я сижу на пороге кочегарки, где когда-то мы трудились с Фомой, еще до нашего увлечения урюком в доме отдыха «Торфяник» в Елово... А еще раньше — резвились тут детьми, угоняли лодки, плавали по озеру... Есть чего вспомнить! А теперь вот сижу возле дымящейся груды шлака, свесив натруженные грязные руки, и смотрю на растущие среди пепла цветы. Жизнь вроде бы кончена... красивая грусть.

— Георгич! К шефу! — кричит мне вахтер «Торфяника».

С какой это, интересно, стати он считает Фому моим «шефом»? Мой шеф — это я сам: старший кочегар котельной! Может, из-за его богатства? Но и «богатство» его смотрится как-то странно... Двор Фомы огражден высоким забором, но внутри лишь огромный фундамент, и через дыру в нем скопом торчат все коммуникации — как фаллос! Это слово было применено самим Фомой, и этим он, несомненно, хотел подчеркнуть тщетность всех усилий. Фома сидел на крыльце, за которым, увы, не было двери, и внимательно разглядывал босые свои грязные ноги. Вернулся из поездки. Мрачно рассказал, что вообще не хотел ехать и где-то на двухсотом километре Мурманского шоссе свернул на обочину, сутки стоял, обрастая щетиной, но потом все-таки поехал. На Кольском руднике сделал все, как положено, половину народа уволил... Потом они бежали за ним по шоссе, отставая и замерзая.

— Не хочу больше такого слышать! — Я встал, едва сев.

— Как хочешь! — усмехнулся он. — Но там и твоя доля есть! Я же сказал тебе — сбережения приумножу!

— Продай мое. Или — отдай! Подари! Спиши на благотворительность!

— Э-э нет!

Он щерит редкие зубы. Редкими они стали после жизни на Севере. И то, что он этими зубами «вырвал у этого государства» (уверяет, что вместе со мной), отдавать не хочет.

— Ну! Значит, ты счастлив?

Я собираюсь уйти.

— Какое же может быть счастье — без тебя?! — Фома усмехнулся.

Даже отсутствуя, я виноват!

— Да-а! — Я оглядел запущенный двор. — Жениться надо тебе!

Он скорбно покачал головой:

— Твой пример меня как-то не вдохновляет.