Ты забыла свое крыло

— Валентин Троянский, журналист.

— А!

Напрягаю свой больной мозг, покрываюсь потом. Судя по его важности, пишет что-то значительное, но вот за кого? Впрочем, не важно. Важен он! Почтительно приподнимаюсь. Он оценивает это как должное. Надо же, какой цветок тут расцвел!

— По большому счету тут должен был лежать я! — произносит он скорбно.

А я, значит, по нахалке лег? Даже привстаю, уступая место! Снисходительным жестом удерживает меня.

— Мне кажется, вы все поняли!

Уж даже не знаю что!

Дребезжит вдруг стекло. За окном Жос. «Наконец-то свободен?» В знак солидарности поднимает кулак. Вероятно, тот самый, которым отправил меня сюда.

Входит Фома. Видит Жоса за окном и яростно говорит:

— Больница тебя не исправит. Только могила!

— Спасибо, — поблагодарил его я, протягивая руку к длинному огурцу, который, казалось, он принес для меня, — а Фома вдруг размозжил огурец о тумбочку — и вышел!

Странно использовал овощ. Но я вдруг чувствую, что меня перестало тошнить совсем.

Каждый раз, когда мы входили, Убигюль пунцовела. И я думаю, не из-за меня. Но Фома был все более суров. Трудного разговора не избежать — и он набирался духу.

Мы ехали с рудника Дальнего. По сравнению с ним Угольный — Сан-Франциско! Собрание было бурное — не жалели и Деда. На обратном пути Фома с Дедом доругивались.

— Не выступай больше! — рявкнул Фома. — Делай, как я тебе говорю!.. Да и еще, кстати: верни мне Убигюль.

Дед яростно обернулся с переднего сиденья.

— А если так?!

Фома, красавец наш, был в отличной кожаной куртке времен улучшенного снабжения атомных городов. Дед ухватил его за воротник, дернул куртку — голова Фомы оказалась как в мешке. Дед сначала просто бил его головой о железный поручень над передней спинкой, а потом прижал кадыком к поручню и душил. Создавалось о-щу-щение, что действует он заученно, не впервой. Опыт у него был большой, еще с уголовниками. И водитель соответствовал: абсолютно не реагировал, что-то напевал. Фома хрипел — однако, как бывший боксер, не сдавался, бил своим фирменным «левым крюком». Доставалось, правда, в основном мне, но и Деду перепадало. Я тоже решил поучаствовать: махнул тем же левым крюком (у одного мастера занимались!) — но оглоушил водителя. Тот удивленно икнул и остановил машину. Фома вырвался, тяжело дыша. Посидели молча. Водитель повел дальше. Но уже без песен.

Подъехали к Управлению, так же молча и злобно поднялись в кабинет. И водитель с нами. Сидели, словно бы еще ехали... Потом Дед вытащил ящик. Достал тетрадь. Подвинул Фоме.

— Пиши, чего делать.

Улетали мы тихо... но не настолько, насколько хотелось Фоме. Снимались у медведя — и вдруг появился Жос, с рюкзаком и гитарой!

— Та-ак! — Фома глянул на меня: — Твой Санчо Панса...

Жос рванул к нам, но, встретив волчий взгляд Фомы, тормознул, издали просигналил мне поднятым кулаком: «Мы вместе!»

Вошел с элегантным саквояжем Валентин, слегка снисходительно пояснил мне:

— Сначала в отпуск, а потом огляжусь...

Теперь я знаю: огляделся.

Но это еще не все! Влетает красавица Убигюль с ребеночком на руках, за ней таксист (тот же самый) волочет чемодан.

— О, Дульсинея... — говорю я.

— ...Чукотская! — мрачно уточняет Фома.

И появляется Дед! Вроде бы с ним мы уже прощались... но он, оказывается, тоже летит. Невеста «с нагрузкой».

Фома все более злобно смотрит на меня.

— Нормально... — бормочу я.

— Сам и расхлебывай! — говорит он.

Я и расхлебываю.

— ...Жениться ты собираешься, нет?

— ...ну ладно! Я согласен! — проговорил Фома. — Но ответственность несешь ты. Вплоть до уголовной!

— Ну конечно! Кто же еще?!

И вот мы с ним купили уже кольцо. Ей! Во время всеобщего дефицита это было не так легко. Себе Фома покупать отказался. После мы оказались с ним в ресторане-дебаркадере недалеко от устья Невы, заняли крайний столик, раскрыли в центре стола коробку и любовались сиянием кольца. Помню вечерний блеск Невы, теплый ветерок, алкоголь, блаженство. Главное, мы чувствовали себя настоящими мужчинами — спаянными, сильными! Потом Фома, как это случалось с ним, излишне разгорячился, но я был снисходителен, понимая его: завтра у человека меняется жизнь! Ему казалось — и он ставил мне это в упрек! — что вечер не достиг нужного градуса и он на пороге женитьбы еще не вкусил всех запретных радостей жизни. Он стал упорно приглашать даму из-за соседнего столика, но не просто даму, а с мужем-полковником и сыном-пионером: почему-то выбрал ее, хотя было много других, как мне казалось, более подходящих.