Ты забыла свое крыло

— Она всегда — одна!

— Вот тут ты обшибаешься! — я мягко сказал.

— Ну ладно. — Он на минуту задумался: — Поскольку я обязан тебе по жизни... могу посоветовать только одно: исчезнуть.

— Завтра как раз в город уезжаю, — обрадовался я. — Годится?

— Ты еще можешь шутить? А положение твое... катастрофично! С таким пятном лучше не жить! Дантесу руку подал!

— Маленько не дотянулся...

Но он словно не слышал.

— ...Все, что могу сделать для тебя, — устроить в одну приличную клинику... И ты достойно уйдешь!

А после подтянется Жос с его ритуальными товарами и услугами.

— Ладно... посмотрим, — я уклончиво сказал.

И он, до глубины возмущенный, уехал.

Какой-то тип ухватился за кол в нашей ограде, стоит. Я щурился против солнца и вот разглядел. Жос, ясное дело, кто же еще? «Хозяин! Трубы горят!» Потушим его пожар.

Почему-то они с Валентином по отдельности предпочитают ко мне ходить, каждый со своей правдой, и доказывают ее, поливая друг друга. Выбрали меня полем своего боя — нет чтобы сражаться между собой или хотя бы вместе прийти, экономя мое время.

— Ну, сколько тебе сегодня надо? — Я подошел. — Сколько?! Ты что-то скромно назвал. Что так? Ведь все равно не отдашь.

— Отдам-м! — Жос промычал.

Отдаст, видимо, «товарами и услугами», но, учитывая место, где он теперь работает (на кладбище), те товары и услуги страшно себе представить.

— ...Когда?

— Сейчас!

— У меня только крупные! — я сказал.

Дантесоведам только крупными платят.

— Годится! Пошли!

Вдоль дороги стояли деревья, обмотанные паутиной, как коконом.

— Тля работает. Скоро все зашнурует, — Жос пояснил.

Вдали показался знакомый песчаный холм. Взошли с ним на кладбище.

— Дренаж сделал тут, а где башли? — жаловался он.

Из стенки канавы торчала желтая пятерня. Я вздрогнул. Фу ты! — сообразил. Резиновая перчатка! Обронил кто-то из работяг. По дороге Жос взял в будке лопату и лом и теперь тяжело отдувался. Мы вскарабкались на песчаный косогор. Там стояли два тополя. Один был спеленат паутиной, как саваном, и ярко блистал. Другой шелестел листвой, шевелились лишь отдельные нити.

— Тля обленилась! — произнес он. Встал на уютной полянке. — Вот. Как местечко тебе?

— Неплохо! — вынужден был признать я.

Жос схватил лом, бил им в землю, потом отбросил.

— Нет! Не могу! Гомогенный фактор зашкаливает!

— Так пойдем!

Я обрадовался. Уйти скорее от «товаров его и услуг»! Мы сели на тележку с мотором и понеслись. Стикс был пересечен колеями, обмелел. Причалили у магазина.

— Будешь? — спросил Жос, отбрасывая пробку.

— Буду! — ответил я.

— ...Здорово, хозяин!

Это что еще за тип на проржавевшем велосипеде? И чего я «хозяин»?

— Не признал?

Всех таких — признавать? И улыбается мне сочувственно и, я бы сказал, понимающе. Изможденец какой-то! Прям как я... Лицо узкое, темное, в глубоких морщинах, только глаза — огромные, сияют! И то, мне кажется, без алкоголя это сияние не обошлось. Почему такие липнут ко мне? Неужели — ровня? Смотрел неотрывно на меня, и глаза его слезились. Нет ничего обидней, чем сострадание таких вот трогательных неприспособленных людей. Причем приспосабливаться к жизни они и не собираются, даже как бы гордятся собой, и со всей своей слезливостью и неприспособленностью лезут к тебе в душу и, главное, в жизнь твою, с трудом слепленную, не снимая галош. Требуют, чтобы и ты был неприспособленный, «как честный человек». Но я, увы, такой роскоши позволить себе не могу.

— Так узнал?.. Авдеич я!

А-а-а! Который — сколько лет уж прошло! — недообил, точнее, не добил мою дверь? Что он решил тут обить?

— Да вот порыбачить хотел! — сказал он (удилища были привязаны к раме). — Да где тут рыбачить? Может, на дамбу махнем?

«Петербуржцы людей не бросают»?.. А что? Сбацаем напоследок!

— А разве не поздно? — уже повелся я.

— Самое время! К закату поедем! — сощурился он на горизонт.

— Только жене скажу!

— На багажник садись!

Жос на прощание поднял кулак: «Мы вместе!»

Проехали гулкий мост. В овраге булькал коричневый ручей, пах гнилью, но то была гниль естественная, природная... можно даже поглубже ее вдохнуть, запомнить.

— Хороший ты человек! — вдруг со слезой произнес Авдеич.

Да-а. «Хороший человек» теперь не звучит гордо. Скорее наоборот: «...зато вы человек хороший». За что за то? А за все! В наши дни два «хороших человека» рядом — уже перебор. Ловить на себе такие восторженно-слезливые взгляды нелегко.

— На зубья мои смотришь? — добродушно произнес. — Да! Еще мастер на заводе называл их «фреза»! Ндравятся? — шутливо оскалился он.

— Ну, в общем-то, раритет, — одобрил я. — Стоп!

Поднялся на террасу. Сел. Нонна смотрела телевизор — «Жуть-2». Хотелось бы присоединиться и все забыть. Но я же обещал. Там человек ждет! Застонал. Встал.

— Ты куда, Веч, так поздно?

— Надо...

— А ты не ходи! — весело предложила она.

Я застонал — от мук уже моральных. Сел. Встал. Конечно, ждал порывов совести, но не в такой же степени! Велосипед поволок.

— А когда вернесси?

— Когда все сделаю! — резко ответил я.

Что именно? Но что-то сделаю. Сгоряча даже одеться толком не успел. Так что теперь мне вместо моральных страданий предстоят физические. Возвращаться не стал.