Ты забыла свое крыло

Авдеич ждал, мученически оскалив «фрезу», как бы улыбался. Доскрипели до Горской.

Тишина, вечернее солнце. Машинист электрички, стоя на приступочке, обняв свою пыльную, усталую «боевую машину», моет лобовое стекло, прыскает из желтого флакона с клювиком. Так бы и не увидел этого! Только здесь, в затишье, так громко мухи жужжат. Женщина с легким треском лезет в заросли малины, прямо с велосипедом, сверкающим в закатных лучах. Стали плавно подниматься на дамбу. Она вставала, как огромный корабль. Да-а. К дамбе я был не готов. Во-первых, вся демократическая общественность боролась с ней... Но главное — просто страшно. Громадина! Как мы будем с нее ловить? Как с десятиэтажного дома. Сорвешься — пока летишь, умрешь в воздухе.

— Впечатляет? Сейчас хоть настил есть, а раньше голый каркас стоял. По сваям добирался. И ловил.

Но бесследно для него этот ужас, увы, не прошел!

Дамба росла под нами, как гигантский корабль. Эта — видимо, центральная, самая высокая часть — и сделана под корабль: в небе — широкие серебристые трубы.

— Месяц назад еще ржавые были. Узбеки полировали, по сантиметру! Один сорвался.

Да. Высоко было падать ему!

— Ну что? Здесь?

Остановились, чуть свернув. Вылезли. Площадка сбоку от дороги. Кроме нас, еще асфальтовый каток, стройвагончик. И за белыми перилами — обрыв. Даль во все стороны. Сзади плющится солнце о голубую воду, греет затылок, впереди, за широкой водой — розовые кубики города и за ними второе солнце, отраженное — купол Исаакия.

— A-а? Видал?! Вот! — Он гордо развел руками. — Так называемый Третий мост. Самое глубокое место!

Да! Упадешь — не выплывешь. Только могучие стояки — никаких тебе лесенок. Но — простор! Стоило ехать. Увидеть и умереть!

Авдеич, впрочем, умирать не думал. Снял с рамы бамбуковые куски удилищ, состыковывал их. Надел обод с большой железной катушкой размером с блюдце. Даже я знал, что на такие не ловит уже никто. Лихо мне подмигнул.

— Ничего! Лещу все равно, что мы тут держим в руках. Главное, чтобы течение сегодня было. Правильно? — уверенно обратился ко мне. Тут он царил! — Утепляться будем? — Отвязал от рамы промасленный ватник, протянул мне. Новая жизнь! — Ну... ловим?

— А то! — Ликованье наполняло меня. — А выпить?

Бутылку-то я на станции успел купить! Давно уже «завязал». Но тут, на просторе!..

— Погоди. Нахлящимся еще! — радостно он произнес.

И черви — в ржавой консервной банке, как я люблю.

А где и быть настоящим червям? В золоте — и то не возьму! Забулькали, падая далеко внизу, грузила. Натянулись лески. Насторожились, глядя в небо, гибкие концы с бубенчиками. Мы некоторое время постояли в надежде на моментальный клев. Ну, где он, «вечерний звон»? Не оборачиваясь, сели на ощупь на маленькие брезентовые стульчики. И что? Неподвижность — и тишина.

— Вон за крайним следи! — прошептал Авдеич. — Твое будет. Самое лучшее!

Похоже — без разницы, гляди не гляди. Только слезы от напряжения текут. Вот откуда у него слезящиеся глаза.

— Ну как тебе тут, а?! — За неимением других впечатлений Авдеич снова обвел рукой ширь.

— Мгм, — ответил я сдержанно.

— Да-а-а! — уже в некотором затруднении, чем развлечь, произнес он. — Раньше тут по-другому было!

Про «раньше» он уже говорил.

— Не только в смысле трудности ловли! — Очи его опять засияли. — В смысле жизни были опасности!

Даже не знаю: в чем тут восторг?

— Абсолютно дикая зона была. Брошенный считался объект. Самые разные приют тут находили. Я на свае стоял — а бандиты, на спор, стреляли в меня: попадут — нет. А я чечетку отплясывал назло им! И лещей тягал — и им со смехом показывал: «Ну что, слабо вам?»

«Поэтому и улыбка у тебя такая измученная!» — чуть было не сказал я.

— А чего было делать еще? Заводы позакрывались. Только рыбою и спасались. Сын рос! А ловилось тогда отлично, мало кто сюда рисковал. И семью кормил, и соседям всем раздавал! — Авдеич опять блаженно разулыбался, словно то были самые лучшие времена. — Вдруг жена говорит: стоп! И стала, соседям же, мою рыбу за деньги толкать. Мол, сына еще и одевать надо, и за квартиру платить. Ну, я тогда и стал пить! Вернее, возобновил... Что ж это, думаю, я жизнью рискую, а она мне, как я считаю нужным, делать не дает! — Вдруг закинул голову и так и держал. По морщинам потекли слезы. И сияющая (слезами) улыбка! — А я и пьяный добирался сюда!

— Молодец.

— Да... Привязалась однажды тут приблатненная шпана. «Ну что? Поучить тебя плавать, батя?» А я на вертикальной свае стою, как Симеон Столпник. Да еще дождик сек, ураган. И держаться не за что. Позиция уязвимая. Повернулся к ним. Улыбаюсь.

Да, улыбаться он может.

— Говорю: «Лучше бы водкой угостили, чем херню молоть». Заржали: «Да вот не можем к тебе добраться!» «А я, — говорю, — сам к вам приду!» Такое, честно сказать, было отчаяние: все худшее только к лучшему. Показал им, как надо «винтом» водку пускать... Одобрение вызвал. Очнулся в общаге их. Еще водки потребовал. Потом стал рассказывать им, сосункам, как сидел.

Да, каторжный надрыв в нем чувствовался. Не без того.