Тысяча бумажных птиц

Одри смотрела в белое небо, вся открывшись ему навстречу. Только тогда Гарри понял, как безмерно она благодарна солнцу, омывающему ее кожу. Свету, струящемуся сквозь листву. Проливному дождю. Одри встречала каждый новый день с лихорадочным упоением умирающего человека. Может быть, их свела вместе ее тоска по неродившимся детям. Ее поцелуй – как последнее желание перед смертью. Или, возможно, она перепутала этот манящий свет с чем-то другим. Как бы там ни было, они стали слишком близки. Гарри был озадачен. Как получилось, что он стал тождественен смерти? Он всегда стремился к тому, чтобы растить живое.

– Я не тот, кем ты меня представляешь. – Это все, что он смог сказать.

– Ты именно тот.

И вот она – ее улыбка.

Солнце уже пригревало. Кто дал ему право светить сегодня так ярко, кто дал Одри право быть такой красивой? По сравнению с ней даже цветущие деревья казались блеклыми. Он был уверен, что ее еще никто не отвергал. Разочарование красило ее еще больше. Как будто треснула жесткая скорлупа и показался желток – ее истинная сущность.

– Я могла бы уйти от Джоны.

– Что?

– Я давно думаю, что надо его отпустить. Он еще может стать отцом. – Она рассказала, как вчера вечером он вернулся домой позже обычного, и она нафантазировала себе, что у него было свидание с учительницей английского. – Она молодая. Идеалистка. Ноги от ушей.

– У тебя паранойя, Од.

– Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Она…

– Она ему не нужна.

Одри собрала волосы и заколола в пучок на затылке. Без пламенеющего рыжего ореола ее лицо стало совсем молодым, как будто она смыла макияж.

– Мы всегда можем вернуться к тому, что было до, – сказала она. – До арки…

– Прости, Од. Я думаю, нам больше не надо встречаться.

– Ты шутишь?

Когда стало ясно, что он не ответит, она принялась собирать свои вещи, словно боялась расплакаться, и хотела уйти поскорее. Гарри сам себе поражался. Как можно было ее обидеть? Его сердце сжималось – не уходи, не сейчас, побудь со мной еще немного, – сказать тебе правду? Я тебя люблю.

– Подожди, – сказал он. – Давай покурим.

Она нерешительно замерла, не успев закрыть сумку. В сумке лежал блокнот в желтой тканевой обложке. Ее пальцы на миг задержались над корешком, потом она взяла сигарету и закурила.

Они оба неловко молчали, словно стесняясь друг друга. Он раздумывал, как сказать ей «прощай». Может быть, стоило подождать до завтра, или до послезавтра, или дождаться, когда послезавтра превратится в позавчера. Но это уже не имело значения. Они жили в скомканном времени. Больше всего на свете ему хотелось сказать ей: «Я останусь с тобой. Давай попробуем обмануть время… сбить с толку часы».

Они потягивали крошечными глотками утреннюю тишину. Одри пила собственное дыхание из уже пустого бумажного стаканчика.

– Что ж, если мы больше не будем встречаться, тогда расскажи, когда лучше высаживать примулы. Было красиво, когда они зацвели у меня на подоконниках… – Она рассмеялась.

– В начале лета.

Гарри почувствовал себя глупо, что она разгадала его тайное садовничество у нее под окнами. Он пустился в пространные объяснения, как ухаживать за комнатными растениями, но токи энергии между ним и Одри продолжали искриться, сшибаясь друг с другом. Они хватались за каждое слово, на полном серьезе обсуждали какую-то ерунду о пересохших семенах. Одри докурила сигарету до фильтра.

– Иногда мне начинает казаться, что получить желаемое можно лишь одним способом: сделав то, чего больше всего боишься.

Она с вызовом посмотрела ему в глаза, ее рука как бы невзначай легла на его бедро, и больше всего на свете Гарри хотелось ее поцеловать. Он будет любить ее, он вберет в себя ее всю, растворит в себе, пока ничего не останется.

– У тебя все будет хорошо, Од. Поверь мне.

У нее было такое лицо, как у свидетеля страшной аварии – смотришь, беспомощный, и не можешь ничем помочь.

– Мне хорошо, только когда я с тобой, Хал.

Она посмотрела на пагоду. Ее лицо было разрезано пополам светом и тенью.

– Я веду себя по-детски. Извини.

– Это я должен просить прощения.

Он все равно хотел ее поцеловать. Они стояли друг против друга, растерянные и смущенные, – не зная, как сделать прощальный жест. Они были полностью одеты, но ощущали себя оголенными в предельной открытости бытия. Он принял это решение, чтобы сохранить ей жизнь; но между его умолчанием и ее гордостью разговор завершился. Когда они неловко пожали друг другу руки и он в последний раз ощутил тепло ее ладони, они оба не знали – и не могли знать, – что меньше чем через месяц она умрет.

* * *

Если бы это была наша последняя неделя вместе,
Знаешь, что бы я сделала?
Я бы расцеловала тебя всего, не оставив ни дюйма
Нетронутым.

Если бы я научилась любить вот так,

Ты стал бы новой землей, где я открыла бы для себя
Безграничность.