Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

Ей уже было под семьдесят, если не за семьдесят. Она выпрямилась в полный рост — добрых пять футов. Сняла розовый свитерок, осталась в шерстяной нижней рубашке без рукавов, с кружевными оборками. Подтянув парадную синюю юбку до коленей, обнажив ноги в эластичных чулках и тапочках, приняла позу, закрыла глаза, застыла, как каменная, вслушиваясь в музыку, думается мне. Вслушиваясь в свою молодость. Приготовившись, она откинула назад голову, вздернула подбородок, подняла руки и начала медленно, обдуманно кружиться, скользить и вновь кружиться под собственный шепот и протяжные гортанные стоны. Хотела бы я знать, что стояло перед ее зажмуренными глазами, что она слышала. Она была пухлая, маленькая, ни легкая, ни неуклюжая. И, несомненно, красивая.

— Ma, ho bisogna del mio tamburello, но мне нужен тамбурин, — заговорила она, разрушив чары, натянула свитер и завернулась в шаль. — Vengo subito, сейчас вернусь.

Пока ее не было, кое-кто попробовал повторить ее движения, но этот танец, как все народные танцы, надо было танцевать изнутри. И вот перед кроватью Флори три женщины исполняли странный сплав джиттербага и ча-ча-ча, а я, на свой манер, танго, поскольку других танцев выучить не удосужилась. Возвратясь, Туллия спугнула нашу дурашливую компанию хлопками и всерьез взялась учить. Велела думать эротично, гневно, мстительно, любовно, печально. Сказала, что все эти мысли должны смешаться, как смешиваются в жизни, и тогда, по ее словам, мы будем готовы танцевать.

Как ни била Туллия в свой тамбурин, казалось, мы безнадежны.

Кто-то произнес:

— По-моему, я никогда в жизни не думала об эротике, монахини выбили эти мысли у меня из головы, не дав им зародиться.

Тогда Флори твердо сказала:

— Танцуйте для меня, если не для себя.

— О нет. Так не пойдет. Вставай и танцуй сама, — возразила Туллия.

Флори прошла в угол, к шкафу, открыла его, достала уже не такие новенькие черные туфельки из Перуджи. Присела на кровать, чтобы надеть их. Под белой фланелевой рубахой обрисовывалось ее длинное узкое тело и большие полные груди. Черные туфли. Красные губы. И Флори заплясала. Она оказалась хорошей ученицей, это была настоящая пляска, каблуки ее туфель выбивали стаккато в такт тамбурину, и их стук мог бы разбудить дьявола и соблазнить его, как обещала Туллия. А потом она, порозовевшая, запыхавшаяся, покрытая потом триумфа, открыла глаза и заплакала старческими слезами. И попросила вина.

От разговоров и плясок мы так проголодались, что бульона и риса нам было мало. Кто-то высыпал на кухонный стол муку, собирая ее в холмик с кратером посредине. Другая уже была наготове с молоком и яйцами, с маслом и размоченными дрожжами. Мы с Туллией в четыре руки замесили бледное атласное тесто. Покрыли белой тряпочкой и оставили подходить. Кто-то уже разогревал на медленном огне жир, полтора литра подсолнечного масла в тяжелой мелкой сковороде. Я вымыла руки, вытерла их о передник, который повязала мне Флори, и подумала, что вот она, та общность, которая мне нужнее всего в этой жизни. Каким бы скромным оно ни было, это — мое наследство. Я — повар и пекарь. Это мое древнее ремесло, берущее начало от подательниц хлеба насущного, хранительниц огня, распределяющих щедроты. Я всегда сознавала, что все мои попытки научиться бизнесу, «навести порядок», «уединиться» — только игра. Я и себя-то не могла обмануть, не то что других. И потому так хорошо оказаться дома. Там, где я хотела быть, чем заниматься.

Флори сходила за la ciliegina, сухим белым вином с запахом вишневых листьев. Вино с прошлого года вызревало в шкафу. Вот и появился повод его открыть.

— Первый раз в жизни пью вино, когда мужа нет рядом, — заметил кто-то.

— А вот за следующий раз! — предложила другая.

Мы по очереди жарили cincialose, отрывали кусочки теста, лепили их пальцами в неровные пирожки и опускали в кипящее масло, глядели, как они разбухают, покрываются золотистой корочкой. Каждая делала по шесть штук, обсушивала, посыпала солью или сахаром, как попросят, и передавала остальным. За ней то же самое делала следующая, и следующая, и мы откусывали горячие хрусткие пышки между глотками холодного сладкого вина. Эротические воспоминания для каждой из нас.

16. Зацвели первые цукини

Апрель выдался лихорадочный. С юга дул дикий горячий сирокко, и в иные дни он схватывался лоб в лоб с traviontana, не желавшим еще уняться холодным северным ветром. В апреле было все. Бушевали бури, свистели ветры. А в затишья солнце тренировалось к августовским выступлениям. Уже созрели вишни и дикая клубника. На рынке появились базилик, и боррадж, и маленькие дыни с зеленой мякотью, на полях созревала пшеница. А в первый день мая мы неохотно начали собираться к отъезду.