Тысяча и один день Никиты Сергеевича

В общем, оба гиганта страдали одним и тем же комплексом — боязнью внезапного нападения. Но полностью асимметричным был подход к тому, как не допустить этого внезапного нападения. Американцы уповали на открытость, прозрачность, а русские — на секретность.

Это противоречие отражало суть существовавших в этих странах порядков. США были открытым обществом. В любом книжном магазине продавалась самая подробная карта Америки, где были указаны мосты, дороги, аэродромы и даже военные базы и полигоны, предназначенные для ядерных испытаний. А Советский Союз оставался наглухо закрытым обществом. Не только карты, но даже абонементной телефонной книги в продаже не было. Все покрывалось завесой секретности.

Взять хотя бы Боевой устав пехоты. В Советском Союзе он был за семью печатями. В США же лежал на полках книжных магазинов. Один ушлый советский разведчик в Нью-Йорке купил этот устав, а потом устроил целое представление с розыгрышем тех трудностей и опасностей, которые ему будто бы пришлось преодолеть, чтобы овладеть этим важным «секретом» Америки.

Но помимо указанных различий у СССР и США было нечто общее — оба гиганта не жалели сил и денег на вооружения и разведку. Против кого? Ответ, разумеется, ясен — прежде всего друг против друга. Американские ракеты были нацелены главным образом на Советский Союз, а советские — на Соединенные Штаты.

Но вот туг-то и возникает логическая неувязка. Парадокс состоял в том, что собственные национальные интересы СССР и США нигде и ни в чем не пересекались. Разве что они были руководителями двух миров — западного и социалистического, и именно в этом качестве противостояли друг другу.

Реальная опасность такого противостояния заключалась в том, что социалистический мир постоянно расширял сферу своего влияния, а западный мир сопротивлялся этому. Вашингтон и Москва постоянно обвиняли друг друга в коварных замыслах, и обоюдная подозрительность стала определяющей характеристикой советско-американских отношений. Если на каком-либо международном форуме американский представитель произносил «да» — пусть даже по самому ясному и невинному вопросу, то советский представитель тут же решительно заявлял «нет». И наоборот.

Хрущев и Эйзенхауэр первыми начали проводить так называемую «красную черту», которая четко определяла, что мое, а что — твое. Переступить ее было нельзя — это грозило войной. Когда русские войска вошли в пылающий восстанием Будапешт, венгры молили Запад о помощи. Но Эйзенхауэр отказал им:

— Венгрия так же недоступна для нас, как Тибет.

И это не потому, что Эйзенхауэр был черствым или трусливым человеком. Как раз наоборот. Но именно здесь проходила та самая разделительная черта, а потому при всем желании помочь венграм он не мог.

Так же и Хрущев: он знал, что ему нельзя ввести войска ни в одну из стран Европы, находившейся в зоне американского влияния.

В общем, в Европе к середине 50-х годов эта линия была проведена четко. И только Западный Берлин все еще оставался в подвешенном состоянии. Более или менее ясно эта линия была проведена и на Ближнем и Дальнем Востоке. Но в остальном мире контуры ее ослабевали, а то и вовсе исчезали. Там шли постоянные локальные войны, а за воюющими оказывались с одной стороны США, а с другой — Советский Союз. Но это была периферия их сфер влияния, и по неписаным правилам в таких случаях тотальной войны между ними быть не могло.

Проведенное размежевание хотя и стабилизировало обстановку, но не принесло успокоения: кошмар внезапного нападения продолжал довлеть над политикой Эйзенхауэра. Может быть, внешне это и не было столь заметно. Однако если проанализировать действия его администрации, то трудно избежать впечатления, что именно в этой неуверенности надо искать ключ к пониманию многих событий тех лет.

Весной 1954 года Эйзенхауэр назначает авторитетную комиссию во главе с Джеймсом Киллианом — директором Массачусетского технологического института. Перед ней четко поставлена задача — рассмотреть все возможные новые виды оружия, которые помогли бы оградить страну от внезапного нападения. Проект с полетами У-2 — не только над Советским Союзом, но и по всему миру — одно из первых порождений этой комиссии. Другое ее детище — идея международного соглашения об «открытом небе». Принятие ее позволило бы самолетам всех стран летать без ограничения воздушного пространства и наблюдать, не происходит ли опасной концентрации военных сил, которая может обернуться внезапным броском.

Эта идея очень нравится Эйзенхауэру, и он тут же ставит ее во главу угла своей политики. Конечно, ЦРУ и министерство обороны в восторге. Еще бы, Америка настолько открытая страна, что русские мало что узнают, летая над Соединенными Штатами. Зато открытое небо над Россией для американской разведки — сущий клад. Вот только старый скептик Джон Фостер Даллес ворчит, что это-де нереальная идея — русские не проглотят такую приманку.