Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Несколько минут спустя де Голль ввел англичан. Макмиллан и Хрущев пожали друг другу руки. Еще три минуты спустя появились американцы. Эйзенхауэр поздоровался с англичанами и французами. Как вспоминает Громыко, «он сделал было движение от своего места, чтобы направиться к главе советского правительства, но, встретив его холодный, я бы сказал, леденящий взгляд, все понял и остановился». Рукопожатие не состоялось. Президент только кивнул Хрущеву.

Без суеты и шуток, которые обычно предшествуют началу встреч великих мира сего, все молча и чинно разместились за столом, в центре которого стояли изящные золотые часы. В 11.01 двери за президентом Франции мягко затворились, и он торжественно произнес:

— Мы собрались на совещание, которое называется совещанием в верхах. Должен сказать, что вчера вечером один из его участников, а именно господин Хрущев сделал мне устное заявление, содержание которого я сообщил другим участникам: президенту Эйзенхауэру и премьер-министру Макмиллану. Таким образом, все в курсе дела. Хочет ли кто взять слово?

Здесь и далее заявления участников цитируются по советской протокольной записи совещания, которую вели Юрий Дубинин, Виктор Суходрев и Надежда Гаврилова.

Это было краткое, но хорошо продуманное заявление. Оно точно направляло совещание в то русло, которое наметили прошлым вечером руководители трех западных держав. Казалось бы, что после этого Хрущеву, по сути дела, говорить уже было не о чем, и слово практически передавалось американскому президенту. Но Хрущева было не так-то просто провести.

— Я бы хотел сделать заявление, — выкрикнул он.

— Я тоже хотел бы сделать заявление, — вслед за ним сказал Эйзенхауэр.

Де Голль решил выдержать намеченный курс:

— Может быть, заслушаем то, что скажет президент?

Хрущев горячо возразил:

— Нет, я первым попросил слова и прошу удовлетворить мою просьбу в первую очередь.

Де Голль удивленно поднял брови и посмотрел на Эйзенхауэра. Тот только пожал плечами. А Хрущев уже надел очки без оправы и начал говорить горячо и гневно. Как отметили потом американцы, его левая бровь дергалась, и рука, державшая бумагу, дрожала. В течение сорока пяти минут он читал, прерываясь только для того, чтобы отпить несколько глотков из стакана и дать возможность переводчикам перевести текст.

Все было хорошо известно в его заявлении: и решительное осуждение шпионских полетов, и коварство американцев, и вынужденное признание Эйзенхауэра, что полеты над «советской территорией были и будут оставаться рассчитанной политикой Соединенных Штатов…».

Интересно было наблюдать за участниками этого шоу. Громыко сидел с угрюмой маской на лице, уставившись в одну точку. Ни один мускул не дрогнул на его каменной физиономии. Зато Малиновский довольно улыбался и согласно кивал своей большой головой в такт гневным тирадам Хрущева. Пятьдесят четыре ордена и медали на его широкой груди, обтянутой маршальским мундиром, тоже, казалось, одобрительно побрякивали. Среди них был и американский орден «За заслуги».

Эйзенхауэр стиснул зубы. Его лысая голова и шея покрылись красными пятнами. Гертеру он написал записочку: «Я собираюсь снова начать курить» (он бросил курить десять лет назад). Болен прошипел: «Мы не можем спокойно сидеть и слушать все это». Выражение растерянности на лице Макмиллана сменилось отчаянием. Лишь де Голль всем своим видом выказывал вежливую скуку. Когда Хрущев слишком повысил голос, он сказал:

— В этой комнате прекрасная акустика. Мы все хорошо слышим председателя.

Хрущев только глянул на него и продолжал читать условия своего ультиматума Соединенным Штатам:

— Осудить провокационные действия своих военно-воздушных сил; привлечь к строгой ответственности виновных; отказаться от проведения полетов над советской территорией в будущем.

— Без этого, — яростно говорил Хрущев, — мы не можем работать на совещании. Пусть те, на кого возложена ответственность за определение политического курса США, проанализируют, какую они взяли на себя ответственность, объявив агрессивный курс в отношениях с Советским Союзом. Поэтому мы считаем, что нет лучшего выхода, как перенести совещание глав примерно на шесть-восемь месяцев. Кроме того, сейчас следует отложить поездку президента США в Советский Союз и договориться о сроках этого визита, когда созреют условия…

Хрущев кончил читать. В зале царила мертвая тишина. Слышно было только тиканье золотых часов, стоящих в центре стола.

В отличие от Хрущева, Эйзенхауэр говорил спокойно, хотя гнев, видимо, переполнял и его. Гертер положил перед ним записку: «Не давайте Хрущеву вас прерывать, как бы он ни пытался».