Тысяча и один день Никиты Сергеевича

— Идея перерыва, — сказал Хрущев голосом на тон ниже прежнего, — хорошая идея. Его можно было бы сделать на несколько часов или на несколько дней. Мы могли бы использовать это время для размышления и немного поостыть. В Париже много тенистых каштанов. Под ними можно посидеть, подумать, и что-нибудь путное появится.

А затем, вдруг прямо обращаясь к Эйзенхауэру и снова почти срываясь на крик:

— Я не знаю, допустимо ли здесь такое выражение, но мне хочется спросить: какой черт толкнул кое-кого из вас на провокацию против нашей страны, особенно накануне совещания? Если бы этого не произошло, мы встретились бы в спокойной обстановке.

Для вящей убедительности — то ли искренне, то ли играя — Хрущев воздел руки к небу:

— Бог мне свидетель. Я приехал с чистыми руками и чистой душой!

Это был, пожалуй, самый драматический момент на встрече, и теперь уже де Голль понял, что надо спасать положение.

— Много дьяволов в этом мире, — умиротворяюще произнес он. — Задача нашего совещания — изгнать их. Я положительно отношусь к идее двусторонних контактов. Может быть, собраться завтра? Посмотрим, как будут обстоять дела. Тем временем делегации установят между собой контакты. Я готов помогать этому, а пока, думаю, не следует публиковать официальных заявлений в печати о том, что происходит на совещании.

Настал черед Эйзенхауэра. Когда Хрущев произнес свою тираду, он едва не задохнулся от гнева. Но примирительное вмешательство де Голля позволило ему немного остыть.

— Согласен, — сказал президент. — Но я не могу говорить за своих преемников…

Хрущев (перебивая его): Я тоже не вечен…

Эйзенхауэр: Полеты не будут проводиться не только в течение этого совещания, но и во время всего срока моего президентства.

Хрущев: Для нас этого недостаточно. В заявлении правительства США нет упоминания об осуждении или даже сожалении за оскорбление, которое было нам нанесено. Поэтому мы вынуждены опубликовать наше заявление в печати. Иначе советские люди будут думать, что США заставили Советский Союз встать на колени, когда мы приехали в Париж. Мы не хотим ухудшать отношения. Но поймите, что наша внутренняя политика требует этого. Это — долг чести.

Гертер: Что имеется в виду — опубликовать и ту часть заявления Хрущева, где говорится об отмене визита Эйзенхауэра в Советский Союз?

Хрущев: Да, все заявление. Как я могу пригласить в качестве дорогого гостя лидера страны, которая совершила агрессивный акт против нас? Даже мой маленький внук спросит дедушку: разве мы можем приветствовать как почетного гостя того, кто посылает летать над нами свои шпионские самолеты?

Макмиллан: Пусть Хрущев опубликует заявление, которое он передал де Голлю, — там не говорится об отмене визита Эйзенхауэра. Или же соответствующим образом усеченную часть своего сегодняшнего заявления.

Хрущев: Не могу. Советский народ должен знать правду.

Макмиллан: Было бы желательно зафиксировать время завтрашней встречи. Иначе пресса может подумать, что конференция сорвана.

Де Голль: Завтрашнее заседание состоится в одиннадцать часов.

Хрущев: Совещание еще не началось. Мы рассматриваем сегодняшнюю встречу как предварительную. Я заявил, что не буду участвовать в совещании до тех пор, пока США не снимут свою угрозу публично.

Де Голль: Если завтра будет заседание, оно состоится в одиннадцать часов.

На этом трехчасовая встреча в Париже глав четырех великих держав окончилась. Величественный де Голль молча проводил Хрущева во двор, где стояли машины советской делегации. Хрущев хлопнул по плечу охранника, распахнувшего перед ним дверь бронированного ЗИЛа, и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Только у меня красное лицо. У Эйзенхауэра оно белое. А у Макмиллана оно вообще бесцветное.

И уехал.

А наверху в Зеленой гостиной осталась тройка руководителей западных держав. По мнению де Голля, с которым согласился Макмиллан, Хрущев скорее выглядел учеником, повторяющим заданный урок, чем деятелем, отстаивающим собственные взгляды и убеждения. Но Эйзенхауэр был взбешен и не скрывал этого:

— Какого еще извинения хочет этот человек?

Де Голль по-отечески взял его за руку.

— Я не знаю, что Хрущев собирается предпринять и что произойдет, но я хочу, чтобы вы знали — с вами я до конца.

Эйзенхауэр был тронут. Нужно было случиться кризису, чтобы де Голль изменил своему обычаю подчеркивать независимость. Покидая Елисейский дворец, президент сказал полковнику Уолтерсу:

— А этот де Голль оказался настоящим мужчиной.

Вернулся в посольство Хрущев в большом возбуждении. Глаза его сверкали: врезал империалистам так, что не скоро теперь очухаются. Вокруг него собралась вся делегация с советниками и экспертами, которые не без доли фальши поздравляли его с победой. Но те, кто хорошо знали Хрущева, помалкивали. В этом состоянии он легко поддавался неконтролируемому гневу, и любое слово, пусть даже ему во хвалу, мог истолковать так, что потом не поздоровится.

На этот раз пронесло. Широким жестом Никита Сергеевич пригласил всех обедать. Приказал подать водку и коньяк. Налил себе полстакана водки и произнес тост: