Тысяча и один призрак. Замок Эпштейнов

В ту же минуту бедная женщина, бледная и дрожащая, вцепилась в меня, как хватается утопающий за обломок доски, чтобы спастись.

«Пусть ты дочка тетки Ледьё, это твое дело; но у тебя нет гражданской карточки, красотка, и ты должна пойти за нами в кордегардию! — настаивал начальник патруля.

Женщина стиснула мою руку; я ощутил в этом пожатии ее ужас и просьбу. Я понял.

Она назвала меня первым именем, пришедшим ей в голову, поэтому и я назвал ее придуманным именем.

„Как, это вы, моя бедная Соланж! — сказал я ей. — Что с вами случилось?“

„А, вот видите, господа!“ — воскликнула она.

„Мне кажется, ты могла бы сказать „граждане““.

„Послушайте, господин сержант, не моя вина, что я так говорю, — ответила девушка, — моя мать работала у важных господ и приучила меня быть вежливой, и я усвоила эту, признаюсь, дурную аристократическую привычку. Что же делать, господин сержант, я не могу от нее избавиться“.

В этом ответе, произнесенном дрожащим голосом, звучала почти неощутимая насмешка, которую понял только я. Я задавал себе вопрос, кто могла быть эта женщина.

Невозможно было разрешить эту загадку. Одно было несомненно: она не была дочерью прачки.

„Что со мной случилось, гражданин Альбер? — ответила она. — Вот что случилось! Представьте себе, я пошла отнести белье; хозяйки не было дома; я ждала ее, чтобы получить свои деньги. А как же, ведь по теперешним временам каждому нужны деньги! Наступила ночь, а я, полагая вернуться засветло, не взяла гражданской карточки и попала к этим господам — извините, я хотела сказать, гражданам, — они спросили у меня карточку, я сказала, что у меня ее нет; они хотели отвести меня в кордегардию. Я начала кричать, и тогда как раз подошли вы, мой знакомый, теперь я успокоилась. Я сказала себе: так как господин Альбер знает, что меня зовут Соланж, он знает, что я дочь тетки Ледьё, он поручится за меня, не правда ли, господин Альбер?“

„Конечно, поручусь; я ручаюсь за вас“.

„Хорошо, — сказал начальник патруля. — А кто мне за тебя поручится, господин мюскаден?“

„Дантон. С тебя этого довольно? Как ты думаешь, он настоящий патриот?“

„А, если Дантон за тебя поручится, то против этого ничего нельзя сказать“.

„Вот. Сегодня день заседания у Кордельеров, идем туда“.

„Идем туда, — сказал сержант. — Граждане санкюлоты, вперед, марш!“

Клуб кордельеров находился в старом монастыре кордельеров, на улице Обсерванс. Через минуту мы были там. Подойдя к двери, я вырвал листок из записной книжки, написал карандашом несколько слов, передал сержанту и попросил его отнести Дантону. Мы же остались под охраной капрала и патруля.

Сержант вошел в клуб и вернулся с Дантоном.

„Что это, — сказал он, — тебя арестовали? Тебя, моего друга и друга Камилла! Тебя, лучшего из существующих республиканцев! Да полно, гражданин сержант, — прибавил он, обращаясь к начальнику санкюлотов, — я ручаюсь за него. Этого тебе довольно?“

„Ты ручаешься за него. А за нее?“ — возразил упрямый сержант.

„За нее? О ком ты говоришь?“

„Об этой женщине, черт побери!“

„За него, за нее, за всех, кто с ним; доволен ты?“

„Да, я доволен, — сказал сержант, — особенно тем, что повидал тебя“.

„А, черт возьми! Это удовольствие я могу доставить тебе даром: смотри на меня сколько хочешь, пока я с тобой“.

„Благодарю. Отстаивай, как ты это делал до сих пор, интересы народа и будь уверен, народ будет тебе признателен“.

„О да, конечно! Я на это рассчитываю!“ — сказал Дантон.

„Можешь ты пожать мне руку?“ — продолжал сержант.

„Отчего же нет?“

И Дантон подал ему руку.

„Да здравствует Дантон!“ — закричал сержант.

„Да здравствует Дантон!“ — повторил патруль.

И патруль ушел под командой своего начальника. В десяти шагах он обернулся и, размахивая своим красным колпаком, закричал еще раз: „Да здравствует Дантон!“ И его люди повторили за ним этот возглас.

Я хотел поблагодарить Дантона, но в это время его несколько раз окликнули из помещения клуба.

„Дантон! Дантон! — кричало несколько голосов. — На трибуну!“

„Извини, мой милый, — сказал он мне, — ты слышишь… жму руку и ухожу. Я подал сержанту правую руку, тебе подаю левую. Кто знает? У достойного патриота может быть чесотка“.

И, повернувшись, он сказал тем мощным голосом, который поднимает и успокаивает бурную толпу на улице: „Иду! Иду, подождите!“

Он ушел в помещение клуба.

Я остался у дверей один с моей незнакомкой.

„Теперь, сударыня, — сказал я, — куда проводить вас? Я к вашим услугам!“

„Ну, разумеется, к тетке Ледьё, — со смехом ответила она. — Вы ведь знаете, она моя мать“.

„Но где она живет, тетка Ледьё?“

„Улица Феру, номер двадцать четыре“.

„Пойдем к тетке Ледьё на улицу Феру, номер двадцать четыре“.

Мы пошли по улице Фоссе-Месьеле-Пренс до улицы Фоссе-Сен-Жермен, по улице Маленького Льва, потом по площади Сен-Сюльпис на улицу Феру.

За весь этот путь мы не обменялись ни словом.

Только теперь, при свете луны, сиявшей во всем своем блеске, я мог свободно рассмотреть мою спутницу.