Тысяча и одна ночь (СИ)

    Но, нет. Унитаз даже не заурчал.

    — Не понял! В чём дело!? — возмутился Чудило.

    — Всё, мужиков я больше поливать не стану, — надулся унитаз, — это выше всяческих моих сил. Многое я повидал в этом смысле, но чтобы дядьки – ежедневно на биде по утрам бегали – увольте!

    — Уволю! —злобно прокричал Чудило.

    И со всего маху треснул ногой по бачку. Унитаз – звякнул, и испуская последний стон – развалился на две половинки.

16. Быть или не быть, вот в чём вопрос.

     Следующую ночь, Николай решил встретить достойно.  Никаких больше пьянок, довольно унижений.

    Эта ночь, должна была стать  решающей, и он – маленький человек  принимает для себя вызов – этой непомерной и грозной  силы, и встретит ненавистное зло – во всеоружии.

    Надо было только успеть, как следует подготовиться.

    — И уж теперь-то, этому, будет положен конец, раз и навсегда! — решил он для себя.

    Хотя при слове – «конец», Николаю опять стало плохо, и чуть не стошнило, но впадать в преждевременную депрессию – было смертельно опасно.

    — Надо же, какой хитрец, то Греем обернётся, то Балтимором заморским, — думал он, — хватит, сегодня я вскрою эту колоду краплёных карт, и уж наверняка, узнаю, кто является пиковым гомосексуальным тузом. Вот тут-то и настигнет его расплата – за всё хорошее, я щедро отплачу ему – в то же место, той же монетой!

    И вдруг он выпалил, даже сам не ожидая от себя:

    — Честное Ленинское! Клянусь!.. Ой!

    И сам испугался – того что молвил.

17. Последние приготовления к встрече, или за упокой души Давида Розенбаума.

    Решив заловить насильника на живца, Николай умело соорудил из пальто и свитера чучело – положив его в койку, правдоподобно укрыв одеялом. Сам же решил занять удобную позицию с противоположной стороны комнаты – внутри сундучка, доставшегося в наследство ещё от любимой бабушки, выглядывая сквозь приоткрытую створку деревянной крышки. Входную дверь решил не закрывать, так, мол, быстрее – будет всё кончено.

    И так. Настенные часы – пробили  двенадцать раз. И ровно в полночь,  верхней квартире кто-то заходил, его шаги шаркали из стороны в сторону, громко скрипя половицей.

    «Чёрт! — промелькнуло в голове Николая, а ведь там никто не живёт, — бухгалтер то, уж месяца полтора как повесился.  Точно! Да сегодня же сороковой день, никак будет»?

     Топот наверху не прекращался, а наоборот только усиливался, казалось вот-вот, под тяжестью провалиться потолок, и повешенный свалиться в нижнюю квартиру. Чудилу охватил жуткий страх, а вдруг это он и есть – тот самый краплёный туз?

    Тем не менее, шаги из комнаты, в которой повесился Давид Розенбаум – протопали в коридор, было слышно – как заскрипела дверь, а затем, они загромыхали по бетонным ступеням вниз по лестнице. Топот всё усиливался и усиливался, и наконец, остановился прямо возле входной двери в квартиру Николая.

    Чудила – даже не представлял, как может звучать тишина, но теперь он в этом убедился воочию.  На мгновение всё застыло, звон тишины усилился до неимоверных децибелов, всё поплыло словно в замедленном действии. Дверь начала открываться…

    «Зачем же я её оставил открытой»? — спросил  мысленно себя  Николай.

    «Так я же специально,— тут же ответил себе, — я же ждал его, старался заманить – ну того, которого, на живца»…

    Тем временем на пороге появился человек, в проём двери, при освещении тусклой коридорной лампочки – было отчётливо видно – уже тронутое разложением – безобразное лицо покойника.

    И всё-таки Николай сразу признал его – это был Давид, на шее его была надета петля, и обрезанная верёвка спадала примерно до пояса. Видно там её и перерезали когда снимали висельника с трапеции.

    Нет, это был уже не страх, это был ужас, творящийся в глазах Чудилы, всё, что происходило далее, не имело никакого научного обоснования, и даже знахарки – всё ведающие и про всё знающие – наложили бы, пожалуй, себе в штаны.

    — О-па! А дверь то,  не заперта, — произнёс покойник.

    И постучав в неё уже с внутренней стороны, громко произнёс:

    — Есть кто дома?

    Не услышав ответа, висельник проследовал в комнату, шаги его громыхали так звучно, так всеобъемлюще – что казалось ещё пару таких шагов – и сердце Николая, вот-вот  со страху выскочит из груди и пуститься наутёк.

    — А, вот он! Спит голубчик! — радостно произнёс Розенбаум.

    И не мешкая, тут же направился к кровати. Склонившись над чучелом, он начал его трясти.

    — Просыпайся, Чудило! — произнёс Давид, — я тебе сто грамм приготовил, на помин своей души, ну-ка, пойдём ко мне наверх, помянешь друга, своего Додю!

    Розенбаум, сбросил одеяло с кровати, и, приподняв на руках осеннее пальто – набитое свитером, долго стоял и лицезрел, не понимающим взглядом на чучело, сварганенное руками Николая.

    Долго смотрел, очень долго – а затем произнёс:

    — Что сталось с тобою, Чудило! Как же это произошло? Мать моя женщина!

    И отбросив чучело, обратно в кровать, покойник  вздрогнул, и резко припустил к выходу, обеими руками схватившись за голову.

    — Мать моя женщина! — прокричал он уже на пороге, и выскочил из квартиры.