Тысяча и одна ночь. В 12 томах

А в лавке той продавали овечьи головы и копыта. И ее хозяин сначала решил отогнать от нее собак, которые хотели проникнуть внутрь, преследуя меня. И ему удалось это сделать и прогнать их, но только для того, чтобы вернуться ко мне и дать мне понять, что я здесь нежеланный гость. И действительно, я понял, что не должен рассчитывать на убежище и защиту, на которые я надеялся. Потому что этот лавочник был одним из тех напыщенных, суеверных и фанатичных людей, которые считают собак грязными тварями и которым всегда не хватает воды или мыла, чтобы отстирать свою одежду, когда ее случайно коснется пробегающая мимо собака. Поэтому он подошел ко мне и повелел мне жестом и голосом, чтобы я как можно быстрее убирался из его лавки. Но я стал крутиться, жалобно поскуливать и смотреть на него снизу вверх глазами, которые просили пощады. Поэтому, наверное пожалев меня, он опустил палку, которой мне до этого угрожал, однако продолжал настаивать на том, чтобы я избавил его лавку от своего присутствия. И он взял один из тех замечательных ароматных кусочков мяса, что делают из бараньих ног, и, держа его кончиками пальцев, чтобы я хорошо его видел, вышел на улицу. И я, о мой повелитель, привлеченный ароматом этого славного кусочка, встал, вышел из угла и с волнением последовал за ним. Однако, как только хозяин лавки увидел, что я вышел, он бросил этот кусочек мне, а сам пошел обратно. А я, как только проглотил это отличное мясо, хотел поспешить обратно в свой угол. Но я не принял во внимание хозяина лавки, который был в ней одновременно и продавцом, а он, предвидя мои действия, уже сурово стоял на пороге со своей ужасной палкой в руке. И я принял просящую позу и стал смотреть на него, виляя хвостом, чтобы пояснить ему, что я умоляю предоставить мне это убежище. Но он оставался непреклонным и даже начал размахивать своей палкой и кричать на меня голосом, который не оставлял более сомнений относительно его намерений:

— Пошел прочь, сукин сын!

Тогда я, покорно смирившись с судьбой и опасаясь нападения окрестных собак, которые угрожали мне чуть ли не в каждом закоулке рынка, дунул на всех парах к открытой лавке пекаря, которая находилась рядом с лавкой рубщика мяса.

И на первый взгляд этот пекарь показался мне полной противоположностью продавцу овечьих голов, пожираемому скаредностью и подверженному суевериям; он был вполне веселым и добродушным человеком. И действительно, он таким и был. И когда я подошла к его лавке, он обедал, сидя на циновке. И тут же его сострадательная душа подтолкнула его, хотя я не выказывал ни малейшего признака своей потребности в пище, бросить мне большой кусок хлеба, смоченного в томатном соусе, при этом он сказал мне очень ласковым голосом:

— Держи, о бедняга! Ешь с наслаждением!

Но я отнюдь не с жадностью и не быстро набросился на посланное мне Аллахом, как это обычно делают другие собаки, а сначала посмотрел на щедрого пекаря, кивнув ему головой и помахав хвостом, чтобы выразить ему свою благодарность. И он, должно быть, был тронут моей вежливостью и каким-то образом понял меня, потому что я увидел, как он добродушно улыбнулся мне. И я, хотя голод меня уже не мучил и я не нуждался в еде, подобрал этот кусок хлеба, только чтобы доставить ему удовольствие, и я съел его достаточно медленно, чтобы дать ему понять, что делаю это из уважения к нему и из благородства. И он заметил это, позвал меня и пожелал, чтобы я сел рядом с его лавкой. И я сел, издавая тихие стоны удовольствия, и повернулся в сторону улицы, чтобы дать ему понять, что в настоящее время я не прошу у него ничего, кроме защиты. И благодаря Аллаху, одарившему его умом, он понял все мои намерения и приласкал меня, и это меня ободрило и вселило некоторую уверенность, и поэтому я осмелился войти в его лавку.