Тысяча и одна ночь

А нутро у Hyp ад-Дина было девственное — он никогда не пил вина раньше этого часа — и вино закружилось у него в мозгу, и опьяненье его усилилось. И он поднялся на ноги (а язык его отяжелел, и речь его стала непонятной) и воскликнул: «О люди, клянусь Аллахом, вы прекрасны, и ваши слова прекрасны, и это место прекрасно, но только здесь недостает хорошей музыки. Ведь сказал об этом поэт такие стихи:

 Вино по кругу! Стар и млад пусть пьет!
 Пускай луна нам чашу подает!
 Не пей без музыки — пьют даже кони,
 Когда подсвистывает коновод!

И тогда поднялся юноша, хозяин сада, и, сев на мула из мулов детей купцов, скрылся куда-то и вернулся. И с ним была каирская девушка, подобная свежему курдюку, или чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, и лицо ее смущало сияющее солнце: с чарующими глазами, бровями, как изогнутый лук, розовыми щеками, жемчужными зубами, сахарными устами и томными очами; с грудью, как слоновая кость, втянутым животом со свитыми складками, ягодицами, как набитые подушки, и бедрами, как сирийские таблицы, а между ними была вещь, подобная кошельку, завернутому в кусок полотна. И поэт сказал о ней такие стихи:

 Язычникам когда бы показалась,
 Превыше всех богов бы им казалась,
 За ней отшельник — труженик пророка —
 На запад повернулся бы с востока,
 А если б в море горькое упала,
 От уст ее вода бы сладкой стала.
 А другой сказал и отличился:
 О, бедер полнота, о, стана абрис юный!
 Глаза ее дарят забвенье и восторг,
 Уста похожи на рубин и лепесток.
 До пят волос поток течет утяжеленный.
 Но берегись! Счастлив не будешь ты, влюбленный!
 Жестокости одной душа ее верна,
 Гранитная скала влюбленному она.
 Не знает промаха ее бровей излука,
 Влюбленного она разит стрелой из лука.
 О, красота ее превыше красоты.
 И людям не даны подобные черты.

И эта девушка была подобна луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, и было на ней синее платье и зеленое покрывало над блистающим лбом, и ошеломляла она умы и смущала обладателей разума…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала восемьсот шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что садовник того сада привел юношам девушку, о которой мы говорили, что она до предела красива, прелестна, стройна станом и соразмерна, и как будто о ней хотел сказать поэт:

 Она явилась в синем одеянье,
 Лазурная, как неба глубина,
 Она явилась в синем одеянье,
 Как зимней ночью летняя луна.

И юноша-садовник сказал девушке: «Знай, о владычица красавиц и всех блистающих звезд, что мы пожелали твоего прихода только для того, чтобы ты развлекала этого юношу, прекрасного чертами, господина моего Hyp ад-Дина. И он не приходил к нам раньше сегодняшнего дня». — «О, если бы ты мне сказал об этом раньше, чтобы я принесла то, что у меня есть!» — воскликнула девушка. «О госпожа, я схожу и принесу тебе это», — сказал садовник. И девушка молвила: «Делай как тебе вздумалось!» — «Дай мне что-нибудь как знак», — сказал садовник. И девушка дала ему платок. И тогда садовник быстро ушел и отсутствовал некоторое время, а потом вернулся, неся зеленый мешок из гладкого шелка с двумя золотыми подвесками. И девушка взяла мешок у садовника, и развязала его, и вытряхнула, и из него выпало тридцать два кусочка дерева, и девушка стала вкладывать кусочки один в другой, мужские в женские и женские в мужские, и, обнажив кисти рук, поставила дерево прямо, и превратилось оно в лютню, полированную, натертую, изделие индийцев. И девушка склонилась над ней, как мать склоняется над ребенком, и пощекотала ее пальцами руки, и лютня застонала, и зазвенела, и затосковала по прежним местам, и вспомнила она воды, что напоили ее, и землю, на которой она выросла и воспиталась. И вспомнила она плотников, которые ее вырубили, и лакировщиков, что покрыли ее лаком, и купцов, которые ее доставили, и корабли, что везли ее, и возвысила голос, и закричала, и стала рыдать, и запричитала, и казалось, что девушка спросила ее об этом, и она ответила тотчас, произнося такие стихи: