Тысяча и одна ночь

 Я деревом была, приютом соловья,
 Его ласкала ветвь зеленая моя.
 Внимала соловьям, стенаньям их учась,
 И потому ною так жалобно сейчас.
 Злой дровосек поверг несчастную меня
 И в лютню превратил в прекрасную меня.
 И вот, когда персты касаются струны,
 Все узнают, что я погибла без вины.
 Поэтому любой, кто говорит со мной,
 Услышав песнь мою, становится хмельной.
 Сочувствие творец вселяет в их сердца
 И голосом моим терзает без конца.
 Красавица газель, свободу дав перстам,
 Прохладною рукой мой обнимает стан.
 Пусть всеблагой Аллах не разлучает нас,
 Пусть не живет любовь, что покидает нас.

И потом девушка немного помолчала, и положила лютню на колени, и склонилась над ней, как мать склоняется над ребенком. И потом она ударила по струнам на много ладов, и вернулась к первому ладу, и произнесла такие стихи:

 О, если бы она к тому, кто еле жив,
 Пришла, его болезнь на время облегчив!
 С ним вместе соловей ноет в ночном дыму,
 Как будто бы гнездо наскучило ему. Вставай же!
 Полночь встреч лупой освещена,
 Светя, возлюбленным потворствует она.
 Завистникам всю ночь пусть будет не до нас,
 Нам возвестит струна любви сладчайший час.
 Гляди — здесь все найдешь для радости мирской:
 Нарцисс, и нежный мирт, и розу, и левкой!
 И есть для счастья все. Нам ночь приносит в дар
 Тебя, меня, вино и золотой динар.
 Спеши же счастье взять — минует сладкий час,
 И сказка лишь одна останется от нас.

И Hyp ад-Дин, услышав от девушки эти стихи, посмотрел на нее оком любви и едва мог овладеть своей душой от великой к ней склонности, и она тоже, так как она посмотрела на всех собравшихся сыновей купцов и на Hyp ад-Дина и увидела, что он среди них — как луна среди звезд, ибо он был мягок в словах, и изнежен, и совершенен по стройности, соразмерности, блеску и красоте — нежнее ветерка и мягче Таснима, и о нем сказаны такие стихи:

 Клянусь его лицом и нежными устами,
 Улыбкою его, в которой волшебство,
 Одеждою клянусь, пристойными речами,
 И белизною лба, и кудрями его,
 Бровями — стражей глаз, чьи тяжелы препоны,
 Когда нахмурятся и станут строги вдруг, —
 И завитком волос — они, как скорпионы,
 Готовы погубить укусами разлук,
 Клянусь его ланит душистым кипарисом,
 И жемчугом зубов, и сердоликом уст,
 И торсом молодым, и стана гибким тисом,
 Несущим халцедон груди его, — клянусь,
 И бедрами, что так колышутся в движенье,
 Что трепетом полны в недвижности самой,
 И шелковых одежд пленительным скольженьем,
 Находчивостью слов, веселостью живой.
 Клянусь, что и ветрам дыханья не хватило,
 И вся их мощь его дыханием полна,
 Что красоте его завидует светило,
 И ноготку его завидует луна».

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала восемьсот шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Hyp ад-Дин услышал слова этой девушки и ее стихи, ему понравилась их стройность (а он уже склонился от опьянения), и он начал восхвалять ее, говоря:

 Пьян от любви и от вина,
 Хочу услышать снова,
 Как говорит ее струна:
 «Аллах внушил нам слово!»