Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть

Он не удержался и рассмеялся. Рассмеялся, когда я протянула руку для рукопожатия. Руне, мой скандинавский плохой парень с лицом, вылепленным ангелами, сунул руку в мою ладонь, и мы скрепили наше взаимное обещание правильным, как учила меня бабуля, рукопожатием.

— Я с тобой, — сказал он, и эта клятва прошла через меня с головы до пят.

— Мэм, сэр?

Я выглянула из-за плеча Руне и увидела официанта, протягивавшего нам счет.

— Мы закрываемся, — объяснил он.

— Ты в порядке? — спросила я Руне, делая знак официанту, что мы идем.

Руне кивнул. Тяжелые брови сдвинулись к переносице, придавая лицу знакомое мрачное выражение. Я передразнила его, скорчив гримасу, и Руне, не сдержавшись, добродушно ухмыльнулся.

— Только ты. Поппимин, — произнес он, обращаясь больше к себе, чем ко мне, и мы, взявшись за руки, направились к ресторану.

Уже в машине, повернув ключ зажигания, Руне сказал:

— Есть еще одно место, куда надо съездить.

— Еще один памятный момент?

Машина свернула на дорогу, и он взял меня за руку.

— Надеюсь, что так, Поппимин. Надеюсь, что так.

* * *

В город возвращались довольно долго и почти не разговаривали. Мне показалось, что Руне держится даже тише, чем обычно. Дело не в том, что его и раньше никто бы не назвал экстравертом. Руне всегда был интровертом, спокойным и немногословным, и идеально воплощал образ мрачного художника, голова которого постоянно занята пейзажами, которые он хотел бы запечатлеть на пленке.

Моментами.

Мы проехали по дороге с милю или около того, когда Руне включил радио и попросил найти станцию, которую мне хотелось бы послушать. А когда я тихонько запела, чуть сильнее сжал мои пальцы.

Когда подъезжали к городу, я уже с трудом справлялась с зевотой, но изо всех сил старалась не уснуть. Хотелось узнать, куда же все-таки он меня везет.

Мы остановились перед театром Диксона, и я сразу ощутила знакомое волнение. Выступать здесь всегда было моей мечтой. Сюда я хотела вернуться когда-нибудь, чтобы играть в здешнем профессиональном оркестре. Вернуться музыкантом в родной дом.

Руне выключил мотор. Я уставилась на внушительное каменное здание.

— Что мы здесь делаем?

Руне отпустил мою руку и открыл дверцу.

— Идем со мной.

Я нахмурилась, но сердце колотилось так гулко, что оставаться в машине было уже невозможно. Открыв дверцу со своей стороны, я последовала за ним. Руне взял меня за руку и повел к главному входу.

Был поздний воскресный вечер, но двери оказались открытыми. Едва мы вошли в полутемное фойе, как откуда-то из глубины донеслись звуки знакомой мелодии Пуччини.

Я невольно сжала руку Руне, который посмотрел на меня сверху вниз с самодовольной ухмылкой.

— Куда мы идем?

Он приложил палец к губам, призывая меня молчать, и повернул к роскошной лестнице. Что еще такое? Пока я ломала голову, мы подошли к еще одной двери, которая вела на бельэтаж.

Руне толкнул ее, и на меня обрушилась волна музыки. Буквально задыхаясь под мощью звука, я прошла за ним к переднему ряду кресел. Внизу располагался оркестр. Мне хватило одного взгляда, чтобы узнать и режиссера, и музыкантов: камерный оркестр Саванны.

Я замерла на месте, всматриваясь в музыкантов, пожирая глазами их инструменты, покачиваясь в такт музыке. Потом повернулась к Руне.

— Как ты все это устроил?

Он пожал плечами:

— Хотел отвести тебя на настоящий концерт, но, к сожалению, они уезжают завтра в заграничное турне. Я объяснил дирижеру, как ты любишь музыку, и он разрешил поприсутствовать на репетиции.

У меня не было слов.

Я как будто лишилась дара речи. Просто онемела от счастья.

Не зная, как выразить в полной мере чувства, бесконечную признательность и благодарность, я опустила голову ему на плечо и уютно устроилась в его объятиях, вдыхая запах кожи и не сводя глаз с расположившихся внизу музыкантов.

Словно завороженная, я следила за тем, как дирижер руководит музыкантами, ведя каждого через лабиринт репетиции: соло, виртуозные пассажи, замысловатые гармонии.

Зачарованная, я опустилась в кресло, и Руне крепко обнял меня. Время от времени я ощущала на себе его взгляд — он наблюдал за тем, как я наблюдаю за ними.

Но оторвать глаза от оркестра оказалось выше моих сил. Особенно меня притягивала виолончельная секция. И когда зазвучали низкие тоны, я мечтательно закрыла глаза.

Это было прекрасно.

Я представила, ясно и отчетливо, как сама сижу среди них, моих товарищей-музыкантов, друзей, и смотрю в зал, заполненный слушателями, людьми, которых я знаю и люблю. И среди них Руне — с фотоаппаратом на шее.

Сбывшаяся мечта.

Я всегда, сколько помню себя, больше всего мечтала об этом.

Дирижер остановил репетицию. Я открыла глаза. Все, кроме первой виолончелистки, опустили инструменты. Женщина лет, наверно, тридцати с лишним выдвинула стул в центр сцены. Публики не было, нам никто не мешал.

Она устроилась на месте и застыла с поднятым смычком в ожидании сигнала, полностью сосредоточившись на дирижере. Он поднял палочку, и я услышала первую ноту. А услышав, замерла, не смея даже дышать. Я хотела слышать только мелодию, совершеннейшую из всех существующих.