Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть

Внизу зазвучали и устремились вверх, к нам, звуки «Лебедя» из «Карнавала животных» Сен-Санса. Наблюдая за исполнительницей, я видела, как ее лицо стало зеркалом музыки, как заиграло оно, выдавая чувства, рождавшиеся с каждой новой нотой.

Как же я хотела быть на ее месте. Как хотела быть этой виолончелисткой, идеально исполнявшей восхитительную пьесу. Хотела заслужить доверие, право дать это чудесное представление.

Все отошло на задний план, все растворилось. Я снова закрыла глаза, полностью погрузившись в музыку, целиком отдавшись звукам, позволив им унести меня с собой. Темп нарастал, вибрато отражалось эхом от стен.

Я открыла глаза.

И, как того желала музыка, из них полились слезы.

Руне сжал мою руку. Я ощущала его взгляд, его беспокойство, тревогу за меня. Он боялся, что я расстроилась. Но это было не так. Я не расстроилась — я воспаряла. Воспаряла всем сердцем вместе с этой блаженной мелодией.

Щеки промокли, но я не останавливала слезы. Вот почему музыка была моей страстью. Сотворенная из дерева, струн и смычка, волшебная мелодия пробуждала в душе жизнь.

Я не сдвинулась с места до самого конца, до самой последней, улетевшей к потолку ноты. Виолончелистка подняла смычок и только затем открыла глаза, отправив дух в тот уголок внутри себя, где его ждал покой и отдых. Потому что вот так она себя чувствовала. Я знала. Музыка унесла ее в некую даль, в одной только ей известное место.

На какое-то время музыка даровала ей такую силу.

Дирижер кивнул, и музыканты потянулись за кулисы, оставив опустевшую сцену во власти тишины.

Но я не повернула головы. Пока Руне не сел передо мной и мягко погладил по спине.

— Поппимин? — прошептал он настороженно и неуверенно. — Извини. Я думал, тебе понравится и…

Только тогда я повернулась к нему и взяла его руки в свои.

— Нет. Не извиняйся. Это слезы радости. Чистой радости.

Руне высвободил руку. Стер слезы с моих щек. Я рассмеялась, и смех разбежался эхом по залу.

— Это моя любимая пьеса, — объяснила я, откашлявшись и отогнав избыток эмоций. — «Лебедь» из «Карнавала животных». И та женщина, виолончелистка прекрасно ее исполнила. Идеально.

Я перевела дух.

— Мне всегда хотелось сыграть эту вещь на прослушивании при поступлении в Джульярдскую школу. Я представляла, как когда-нибудь исполню ее в Карнеги-холле. Я знаю ее от и до. Знаю каждую ноту, каждый переход, каждое крещендо… все. — Я шмыгнула носом и вытерла глаза. — Сегодня, слушая ее здесь, с тобой… Моя мечта сбылась.

Не найдя подходящих слов, Руне обнял меня за плечи, привлек к себе и поцеловал в лоб.

— Пообещай, Руне. Пообещай, что когда будешь в Нью-Йорке, когда будешь учиться в Школе искусств Тиш, ты обязательно сходишь на концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра. Пообещай, что послушаешь, как они сыграют эту вещь. И пообещай, что, слушая ее, вспомнишь меня. Представишь, будто это я на сцене. Будто моя мечта исполнилась. — Я вздохнула, довольная нарисованной картиной. — Меня это вполне устроит. Просто знать, что я проживу свою мечту, пусть даже через тебя.

— Поппи, — с трудом, словно превозмогая боль, выговорил Руне. — Поппи, малышка… пожалуйста.

Он назвал меня «малышкой»! В моих ушах это слово прозвучало музыкой.

Я подняла голову, взяла его за подбородок и твердо повторила:

— Пообещай мне, Руне.

Он отвел глаза:

— Поппи, если тебя не будет со мной в Нью-Йорке, на кой черт он мне сдался?

— А фотография? Как у меня была моя мечта, так и у тебя — твоя. Ты ведь всегда хотел учиться в Нью-Йоркском университете.

Он стиснул зубы, и меня коснулась тень тревоги.

— Руне?

Не сразу, но он все же повернулся ко мне. Я обеспокоенно заглянула в его прекрасные глаза, и увиденное потрясло меня.

Неприятие.

— Почему ты не фотографируешь больше? — Он отвел глаза. — Пожалуйста, ответь мне.

Руне обреченно вздохнул:

— Потому что без тебя мир не был прежним. Все изменилось. Знаю, мы были едва ли не детьми, но без тебя все потеряло смысл. Я злился. Тонул. И да, я отказался от своей прежней страсти, потому что страсть умерла во мне.

Из всего, что он мог сказать или сделать, вот это опечалило меня сильнее всего. Потому что у него была мечта. И его снимки, даже те, что он делал в пятнадцать лет, отличались от всего, что мне доводилось видеть.

Я смотрела на него — жесткие черты, застывшие в трансе, устремленные на пустую сцену глаза. Напряжение сковало подбородок. Хмурая тень легла на лицо. Он снова отгородился стеной. Я не стала тормошить его, а только ткнулась головой в плечо и улыбнулась. Потому что музыка еще звучала у меня в ушах.

Огни на сцене погасли.

— Спасибо, — прошептала я и стала ждать, когда же он посмотрит на меня. И дождалась.

— Только ты знал про все это… — Я обвела жестом зал. — Знал, что оно для меня значит. Только ты, мой Руне.

Он прижался губами к моей щеке.

— Ты ведь был вчера на моем выступлении, да?

Руне вздохнул и в конце концов кивнул:

— Я не пропустил бы ни одного твоего выступления, Поппимин. Никогда. Ни за что на свете.