Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть

Фотографии вызывали разные эмоции. Рассматривая снимки, я понимала, почему Руне так увлекся фотографией. Выставка демонстрировала, как выхваченные из жизни образы влияют на общество. Фотографии показывали человечество — в лучших и худших его проявлениях. Высвечивали жизнь во всей ее наготе и в чистейшей ее форме.

Мы остановились у следующей фотографии, и я сразу отвела глаза — не могла смотреть. Стервятник, терпеливо парящий над изнуренным ребенком.

Я двинулась дальше, а вот Руне задержался. Я остановилась и стала наблюдать за ним. Он изучал снимок внимательно, по частям, и глаза его вспыхивали, а пальцы сжимались в кулаки.

Страсть прорвалась наружу.

Наконец.

— Одна из самых противоречивых фотографий всех времен, — заговорил негромко Руне, не сводя глаз со снимка. — Репортер рассказывал о голоде в Африке и однажды увидел идущего за помощью мальчика и ждущего, чующего смерть стервятника. — Он перевел дыхание. — Эта фотография лучше всех письменных репортажей показала масштаб голода. Она заставляла людей смотреть, привлекала их внимание, демонстрировала со всей жестокостью, как голод стал стихийным бедствием. — Руне снова указал на припавшего к земле мальчика. — Благодаря ей возросла продовольственная помощь, пресса стала больше писать о страданиях людей. Она изменила мир.

Не сговариваясь, захваченные общим желанием, мы перешли к следующей фотографии.

— Знаешь, о чем она?

Большинство снимков передавали боль и страдание, и я с трудом заставляла себя смотреть на них. Но даже в самых графических и тяжелых фотограф находил определенную поэтическую грацию. Заключенные в рамку, они несли глубокое и бесконечное послание.

— Это протест против вьетнамской войны. Самосожжение буддийского монаха. — Руне наклонился, выпрямился, рассматривая снимок под разными углами. — Он даже не дрогнул. Принял боль, чтобы заявить главное: нужен мир. Война — ужасна и бессмысленна.

Время шло. Руне останавливался едва ли не у каждой фотографии. Объяснял. Рассказывал. Так мы добрались до последней, черно-белой фотографии молодой женщины. Снимок был старый, судя по прическе и макияжу — из шестидесятых. Женщине было, наверно, лет двадцать пять. И она улыбалась.

Я тоже улыбнулась. И посмотрела на Руне. Он пожал плечами, показывая, что не знает эту работу. Подпись — одно слово. «Эстер». Я поискала информацию в путеводителе, и на глаза навернулись слезы.

— Что? — с тревогой в голосе спросил Руне.

— «Эстер Рубинштейн. Покойная супруга спонсора выставки». — Я сморгнула слезы и, собравшись с силами, дочитала: «Умерла от рака в двадцать шесть лет».

Я сглотнула подступивший к горлу комок и подошла ближе к портрету.

— «Представлена ее супругом, который никогда больше не женился. Он взял портрет и повесил его здесь, на выставке. И еще тут написано, что хотя эта фотография не изменила мира, сама Эстер изменила его мир.

Слезы струились по щекам. Какое прекрасное чувство. Какая потрясающая честь.

Я вытерла слезы и посмотрела на Руне, но он отвернулся от портрета. Мое сердце сжалось. Я подошла к нему сзади. Он стоял, опустив голову. Я убрала волосы, скрывшие его лицо, и застывшее на нем страдальческое выражение резануло острой болью.

— Почему ты привела меня сюда? — сдавленным голосом спросил Руне.

— Потому что это то, что ты любишь. — Я обвела зал широким жестом. — Это школа искусств Тиш Нью-Йоркского университета. Здесь ты мечтал учиться. Я хотела, чтобы ты увидел, чего можешь достичь. Я хотела, чтобы ты увидел, что может быть у тебя в будущем.

Руне закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что я подавляю зевок.

— Ты устала.

— Нет, не устала, — возразила я, хотя и понимала, что устала и что мне нужно хотя бы немного отдохнуть, чтобы увидеть что-то еще.

Он взял меня под руку:

— Пойдем. Ты полежишь до вечера.

— Руне… — Я попыталась спорить. Мне хотелось поговорить с ним еще, продолжить начатую тему, но Руне повернулся и негромко сказал:

— Поппимин, пожалуйста. Не надо. — Я услышала напряжение в его голосе. — Нью-Йорк был нашей мечтой. Без тебя никакого Нью-Йорка нет. Так что, пожалуйста… — Он вздохнул, а потом добавил грустным шепотом: — Перестань.

Я кивнула — не хотела видеть его таким, сломленным. Он поцеловал меня в лоб. Нежно. Как будто благодарил.

Мы вышли из выставочного зала. Руне остановил такси, и через несколько минут мы уже ехали к отелю. В апартаментах он лег вместе со мной и молча ждал, пока я усну.

Засыпая, я мысленно держала перед собой портрет Эстер и спрашивала себя, в чем ее муж нашел исцеление после того, как она вернулась домой.

Да и нашел ли он это исцеление.

* * *

— Поппимин?

Мягкий голос Руне вызвал меня из сна. В комнате было темно, и я ничего не видела, только чувствовала, как скользит по щеке палец Руне.

— Привет, малышка, — сказал он, когда я повернулась к нему. Повернулась, протянула руку, включила лампу на прикроватном столике. И, моргнув от света, посмотрела на Руне.