Тысяча свадебных платьев

Я изнеможенно опускаюсь на кровать. Выносить такую его ненависть становится выше моих сил. Мне казалось, в такой момент общей скорби мы могли бы найти утешение друг у друга, однако я ошибалась. Мое утешение ему не нужно. Равно как и я ничего подобного от него не получу. И в этом я тоже буду совершенно одинока.

Без всяких предупредительных симптомов подступает резкая волна тошноты, едким липким потом меня окатывает так внезапно, что на мгновение я даже боюсь, что потеряю сознание. Едва успев проскочить мимо Оуэна, я бросаюсь в ванную, пока меня не вырвало. На этот раз спазмы такие жестокие, что кажется – сейчас меня вывернет наизнанку. Я падаю на колени на холодный плиточный пол, и меня скрючивает так ужасно, что даже темнеет в глазах. Скорчившуюся над унитазом, меня безудержно рвет, пока в желудке уже ничего не остается.

Спустя какое-то время я стою у раковины на дрожащих ногах и ополаскиваю рот. Лицо мое в зеркале – белое как мел и липкое от пота. И неожиданно мне вспоминается тот день, когда мы с Энсоном познакомились в госпитале. Как он проводил меня в туалет и оставался со мной все время, пока я вытиралась его носовым платком. Тогда меня вывернуло при виде небольшого пятна крови. Но сегодня я никакой крови не видела. И вообще не видела ее уже давно. Ни в этом месяце, ни в предыдущем. И внезапно до меня в самой полной мере доходит тот факт, что я оставляла без внимания вот уже несколько недель.

Что у меня будет ребенок.

Глава 29 Солин

В основе нашего Дела лежит ворожба, и именно с нее следует начинать «ткательнице заклинаний». Ей должен быть предоставлен какой-нибудь сугубо личный предмет – причем предоставлен с полным осознанием того, что ничто из увиденного не будет использовано для манипулирования или причинения вреда.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

Когда ушел Оуэн, я не слышала. Знаю лишь, что, когда я вернулась из ванной, в комнате его уже не было. Он удалился, оставив меня одну с моим горем и с этим жутким осознанием реальности. Никакой свадьбы не будет. Но точно будет ребенок.

Enceinte. Беременна…

От этого слова в горле набухает комок – точно застрявший в глотке камень, который я не в силах проглотить. Дети должны приносить радость – однако радости я не ощущаю. Да и, сказать откровенно, не чувствую ничего. Меня вывернуло до последней капли, я выплакала все слезы – и я теперь опустошена, словно меня выскребли до дна. И при этом на меня нашла странная отрешенность. Наверное, все же есть предел той боли, что способно принять сердце?

В комнате темно, и я сейчас напрочь лишена чувства времени. Мне удалось немного поспать. Но теперь я проснулась в этой всепоглощающей тишине. В горле саднит от едкого привкуса желчи. Мне как-то не приходило в голову, что после одной-единственной ночи, проведенной вместе, может родиться ребенок. Maman никогда не говорила со мной о подобных вещах, но я всегда была уверена, что зачать ребенка – дело намного более трудное. Теперь-то я понимаю, насколько была неискушенной! И частые головные боли, и тошнота, и постоянная слабость. Все это началось еще на корабле – спустя почти месяц после отъезда из Парижа. Я думала, у меня mal de mer, морская болезнь. А потом, позднее, я решила, что так отразилось на моем организме это долгое путешествие: множество дней с очень скудной пищей или вообще без нее, в постоянном передвижении и в непреходящем страхе, что меня вот-вот схватят и бросят за решетку. Какой же я была imbécile! Просто дурочкой!

Прикрыв ладонью глаза, включаю лампу и оглядываюсь. Вокруг разбросанные письма, в ногах кровати зияет раскрытым пустым зевом моя дорожная коробка. Мое, уже не нужное, свадебное платье валяется рядом со мной, будто призрак невесты, которой я некогда себя представляла. Дорожный бритвенный набор Энсона – единственное, что у меня осталось от него и который я обещала хранить, – исчез.

Мне тут же вспоминаются мамины четки, мой прощальный подарок Энсону, и я невольно гадаю: где они сейчас? В руках у какого-нибудь эсэсовца, который, пристрелив Энсона, обшарил его карманы? Или в груде мусора в каком-то из фашистских лагерей?

«Захвачен в плен или убит».

Я крепко зажмуриваю глаза, но страшные образы никуда не исчезают. Они словно прожигают мои веки изнутри. Я вижу лицо Энсона – его милое, прекрасное лицо – окровавленным и неподвижным. И его большие глаза – глаза цвета спокойного летнего моря – широко раскрытые и невидящие.

Он не мог умереть. Никак не должен быть умереть.