Тысяча свадебных платьев

Потянувшись за ленточкой, которая связывала эти письма в пачку, я вижу дорожный бритвенный набор Энсона, лежащий перевернутым под брошенными на пол конвертами. Оуэн тоже его замечает. Я бросаюсь к несессеру, успев добраться до футляра раньше, чем его выхватит он. Мне невыносима сама мысль, что и к этой вещи Оуэн прикоснется.

Глаза его тускло поблескивают, ярость заметно притуплена алкоголем.

– Откуда у тебя это?

– Мне это дал Энсон в то утро, когда я покинула Париж.

С удивлением я вижу, как его плечи обмякают, как будто из груди вдруг вышел весь воздух. На мгновение мне кажется, что он вот-вот расплачется.

– Это подарила ему на Рождество мать перед самой своей смертью.

– Да, он мне говорил, – мягко отвечаю я.

– Отдай это мне.

Меня пугает столь внезапная перемена в его голосе. Глядя на его протянутую руку, я непроизвольно отступаю.

– Нет. Мне его дал Энсон. Это мое.

Я не успеваю вовремя заметить пощечину – лишь в тот момент, когда его ладонь касается моего лица, в голове у меня раздается звонкий треск и вспыхивает яркий сполох. Голова резко откидывается назад, а на губах появляется вкус крови. И, прежде чем я успеваю прийти в себя, кожаный футляр грубо вырывается из моих рук.

– Здесь нет ничего твоего! – злобно шипит Оуэн. – И ничего твоим не будет! По крайней мере, теперь я в этом даже не сомневаюсь.

Словно ледяное лезвие скользит по моему позвоночнику. От того, каким тоном он произнес последние слова – с каким-то хладнокровным удовлетворением, – у меня стынет кровь в жилах. Я вижу, как Оуэн опускает руку в карман брюк и вытягивает сложенную пополам бумажку. Он пытается сунуть ее мне в руки, но я мотаю головой, отказываясь ее брать. Оуэн снова мне ее пихает. На этот раз я все же беру листок, но тут же зажмуриваю глаза, не желая читать слова, которые уже предвижу. Не желая обращать их в реальность.

Любая мать, сестра, жена или любовница когда-нибудь представляла такой момент, как бы проигрывая его в сознании и молясь, чтобы он никогда не наступил. И теперь пришла моя очередь его пережить. Я заставляю себя открыть глаза и при виде написанных наверху листочка двух слов – «Western Union»[45] – у меня судорожно сжимается горло.

25 октября 1943 года

М-р О. Перселл!

С глубочайшим сожалением вынужден передать весть о том, что Ваш сын – Энсон Вильям Перселл – объявлен пропавшим без вести после того, как 19 октября сего года не возвратился в госпиталь из транспортной миссии. Если нам станет доступна более подробная информация о произошедшем, вы будете незамедлительно уведомлены.

Чарльз М. Петри,

старший офицер Американской полевой службы

Мои легкие словно разом отключаются, как будто я получила нежданный удар под дых. Он не погиб – пропал без вести. Я пристально смотрю на это слово. Вроде бы оно должно нести какое-то утешение, пусть даже тоненькую ниточку надежды… Но я слышала слишком много разных историй. И знаю, как редко случается такое, чтобы пропавший без вести все-таки оказывается жив. Внезапно в памяти всплывает то, что сказал мне Энсон в последний вечер, прежде чем отослать меня подальше от Парижа: «Мне не важно, что со мной сделают, если ты будешь в безопасности».

Я уверяю себя, что, если бы он погиб, я бы это как-то поняла, почувствовала. Я в тот же миг ощутила бы эту утрату – как будто бы от меня что-то оторвали. Но я этого не ощущаю. Однако тут же вспоминаются слова Maman, сказанные ею на смертном одре в ночь ее ухода, и я понимаю, что она готовила меня именно к этому. К этому страшному дню. К этому моменту.

«Пока ты хранишь в своем сердце его любимое лицо, он ни за что не пропадет навеки».

И тем не менее он пропал. Об этом ясно говорит бумажка, которую я держу в руках.

Я заставляю себя вернуться к тексту телеграммы, как будто слова в ней могли в эти мгновения чудесным образом измениться. Но там все то же самое. Когда дочитываю до последней строчки, буквы перед глазами начинают расплываться. «Если нам станет доступна более подробная информация…»

Более подробная…