Тысяча жизней

Шальной и пьяный, он валял дурака перед «Рюмри» на бульваре Сен-Жермен, постоянно рискуя быть задавленным одной из машин, под которые буквально кидался. Ему заведомо принадлежала пальма первенства по безрассудству и поглощению спиртного (или наоборот). При таких самоубийственных наклонностях для него не было ничего слаще, чем оказаться одному против десятерых, которых он старательно провоцировал.

Техника его была проста и очень действенна, оскорбление словом или делом никогда не заставляло себя ждать. Он входил в «Эшоде» или «Бар-Бак», места сбора пьяниц и гуляк всех мастей, с которыми он якшался, и встревал за стойкой в первый же попавшийся разговор, в котором участвовали как минимум трое или четверо. Он слушал, что говорили одни и другие, а потом противоречил им всем с презрением в голосе. Очень скоро в ход шли кулаки, и ему доставалось по первое число. Если я был поблизости, то кидался в драку и выходил некоторое время спустя в порванной одежде и с разукрашенным лицом. Он тоже был весь в синяках, с фингалами под обоими глазами. Иногда кожа его была желто-синей неделями. Он был, вероятно, самым чокнутым из Гусаров, но и самым притягательным.

Когда он умер в 1991 году, я с грустью читал о его похоронах в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Я понимал его искусство сеять смуту, прожигать жизнь, пока она вас не прожгла. Это роднило его с другим моим учителем, перед которым я готов стать на колени: Пьером Брассером.

В 1957 году, когда я из кожи вон лез, чтобы получить маленькие рольки, мне повезло оторвать одну побольше в пьесе Шекспира «Укрощение строптивой», поставленной Жоржем Витали в театре «Атене». Мои партнеры по сцене – друг Мишель Галабрю, Сюзанна Флон и Пьер Брассер, друг моего отца и отец Клода, друга по Консерватории.

Я знаю репутацию актера Брассера, этакого людоеда, властного и вспыльчивого, но репетиции доказывают мне, что краски портрета еще смягчены. Он совершенно одиозен: орет на всех, когда сам неправ, презирает вторые роли, не терпит ни малейшей критики в свой адрес. У меня не укладывается в голове, что с таким неприятным типом дружит мой отец и что он отец такого славного малого, как Клод. Он действует мне на нервы, отравляя обстановку своими срывами, своими августейшими истериками.

Все идет плохо до кануна премьеры, когда становится еще хуже.

Удостоив почти всех актеров похвалой их игре, меня он припечатывает безапелляционным: «А ты никуда не годишься».

Естественно, мне это не нравится. Я взрываюсь и хлопаю дверью, бросив ему громко и вызывающе: «Завтра посмотрим, кто из нас насмешит публику!»

На следующий день я застаю его перед поднятием занавеса в поту и дрожи. У него мандраж. Я уверен, что одержу победу. И действительно, в ходе пьесы я вызываю больше реакций, чем он. Когда я наслаждаюсь триумфом в своей уборной, является он. Я ожидаю выволочки, но он гладит меня по шерстке. Он нашел меня «великолепным» и приглашает выпить по стаканчику.

С этого вечера мы каждый день надирались с ним в бистро на площади Пигаль. Он иногда начинал еще до представления. Но алкоголь плохо действовал на его память, которая изменяла ему на сцене. Он взял привычку призывать меня на помощь, когда провалы останавливали его посреди реплики, лишая тем самым официальную суфлершу, мадам Розу, работы. Я делал отвлекающий маневр или, еще лучше, подсказывал ему его фразы, которые, в конце концов, выучил наизусть.

В благодарность позже, ночью, он забавы ради втягивал меня в передряги. Как и Блонден, он нарывался на драку. Но не в пример тому, он не ставил себе целью быть побитым, а хотел посмотреть, как я буду выпутываться из ситуации.

В своих немыслимых зеленых брюках, на ходульных каблуках, он оскорблял первого же татуированного детину с дружками-колоссами, которые спокойно сидели у бара, и говорил мне: «Ну, давай же!» Я пытался все уладить, приводя никчемные аргументы типа: «Это Пьер Брассер!» или «Он вам ничего не сделал», которые обычно принимали плохо. Пьер посмеивался над моими попытками восстановить мир и вывертами, чтобы избежать драки. Он обожал видеть меня в роли Марселя Сердана.

Он знал, что со мной может все себе позволить. Во-первых, потому что его актерский талант ослеплял меня: для меня он был богом. И потом, он вызволил меня из деликатной ситуации. С моим другом Юбером Дешаном мы ввязались в крутую ночную потасовку, стоившую нам визита в комиссариат Сен-Жермен.

Поскольку перспектива задержаться там на двадцать четыре часа меня не радовала, я попросил полицейских позвонить Пьеру Брассеру, звезде первой величины в то время. Сначала они мне не поверили; потом из любопытства проверили номер телефона, который я им дал. Они попали на него и, сконфузившись, были вынуждены сообщить серьезным голосом, что два его актера в тюрьме. Он вспылил и потребовал, чтобы нас освободили. Кричал, что мы нужны ему в «Укрощении строптивой» и надо немедленно отпустить нас на свободу. Они повиновались, и я сохранил за это вечную благодарность старшему товарищу.