Тысячеликий демон

Военег проснулся с отчетливым и не проходящим чувством потери. Чувством, напомнившим ему о раннем-раннем детстве, о матери – она уходит, а он плачет и тянет к ней ручки. Мама возвращается, что-то ласково шепчет, целует его, но потом всё-таки уходит, уходит ненадолго, по надобности, но он-то этого не понимает. Ему кажется, что мама бросает его, и ему невдомёк, что мама – царица…

– Раскис, – прошептал князь. – Ох, раскис…

Рядом спала Нега, закутавшись в одеяло с головой. Накануне вечером, после известных событий, он вернулся злой, страсти так кипели в нем, и ему нужен был выход – неконтролируемое желание, часто оборачивавшееся худом.

Военег обнял девушку и прижал к себе так, что она охнула. В тот миг он ни за что не принял бы отказа, и, скорей всего, эта ночь закончилась бы побоями и очередным разочарованием, но Нега в который раз удивила князя.

Он взял её, покорную, безропотную, страстно, разрушающе страстно, и только успокоившись, понял, что она, несмотря на первую боль, словно заглянула ему в душу. Этой ночью Нега была вином, что вкусил князь, весенним, терпким, веселящим, но отяжеляющим разум и приносящим покой и отдохновение.

Военег легонько откинул одеяло и поцеловал девушку в обнаженное плечо, отчего она чуть вздрогнула и сладко потянулась.

– Спи, – прошептал он, укутав её, и совсем тихо добавил: – Я люблю тебя.

Одевшись, князь вышел во двор, пинком разбудил конюха, спавшего на сене у входа в конюшню, и велел ему седлать коня. Перепуганный конюх поспешил исполнить приказ, вывел коня и сопроводил князя до ворот.

Было еще темно, едва-едва разожглась заря. По земле хлопьями стлался густой туман, лаяла собака, тихо стучал молот – кузнец непривычно рано встал за наковальню. По-прежнему не понимая, что он делает, князь поехал на запад, по Торговому тракту.

С поля слева несло холодом, в рощице справа блестела капельками росы паутина. Военег миновал рощицу и, свернув по дороге на север, увидел движущееся навстречу конное воинство – оранжевый цвет утра ярко разлился по сверкающим латам, копья, точно корабельные сосны, вскинуты вверх, щиты с гербами, шелковые попоны… "Дубичи", – с замиранием сердца подумал князь.

Впереди ехал толстый, хмурый человек, внешне ничем не отличавшийся от остальных, но Военег узнал его. Спрыгнув с коня, он нерешительно двинулся навстречу. Толстяк прищурился, поднял правую руку вверх, остановился и тоже сошел с коня – дружина, словно тень, замерла на месте.

Они встали друг против друга в двух шагах.

– Ну, здравствуй, брат, – сказал толстяк.

На Военега, против воли, наворачивались слёзы.

– Здравствуй, Борис, – сдавленно произнес он и протянул руку…

Борис как будто замялся, но потом, порывисто вцепившись в ладонь брата, притянул его к себе.

Братья крепко обнялись.

Глава 17. Хан ханов

– Я ведь… я ведь всё сделал… всё! Всё, всё!!! Что еще? Ничего, как договорились, а за итог… э-э-э… за итог… то есть, ну да, понятно ведь, о чем я? Этого я не мог подстроить… Что я, всемогущ? Нет, я всего лишь жалкая козявка, и меня надо оставить в покое, да, да! Я уйду куда-нибудь, и стану жить тихой жизнью отшельника… буду питаться кореньями, хе-хе! Зачем ты меня преследуешь? Зачем? Иди к нему, и… делай с ним что хочешь! Я – козявка, червь, я – смерд, я – смерд! Я – смердящая козявка! Оставь меня, ты!.. Оставь меня… оставь…

Шаман Соам разрыдался так, что последнее слово прожевал, как горькую траву. Сколько времени он скитался по степи? День, два? Больше, больше… А как давно он ел и пил? Ел и пил… Нет, эти слова отдавали чем-то давным-давно минувшим, пахнувшим… молодостью. Он с трудом мог вспомнить, делал ли он что-то в этом духе в последние годы. Кушал ли он как всякий уважающий себя человек? Нет, он питался, будто животное, не думая об этом и не получая никакого удовольствия. О, духи предков! И чем же он отличается от своего раба Упыря? Да ничем! Такой же червь, такой же… раб, с той лишь разницей, что он сам продал себя в неволю к этому… к этому…

Никого нет? Никого? А-а-а!!! Вот он!

Соам упал ничком в траву, закрыл голову руками и мерзким тонким дрожащим голосом закричал. Ничего? Ничего. Тьфу, это же пустельга. Так, о чем это он? А-а-а… нет, о нём не будем. Он здесь, и он хочет забрать его душу с собой в… (тихо!) В ад.

Соам содрогнулся. Он не хотел умирать. Мысль о смерти привела его в состояние, близкое к умопомешательству. Он сел на колени, пальцы его вцепились в траву. По изнуренному, красно-коричневому, ярко блестевшему от сальной пленки лицу пробежала полубезумная ухмылка. Чего он смеется? Жрать охота, вот чего! Нет, чего это он…

Крик ворона. Соам вскочил, и, в панике тараща в голубое небо глаза, бросился бежать. Он бежал, бежал, падая, скатываясь по склону холмов, снова поднимаясь, выкрикивая бессвязные слова, потрескавшиеся губы воспалились от разъедающего их пота, но он ничего не чувствовал, и ничего не слышал, кроме преследовавшего его крика ворона.