Тысячеликий герой

Таинство внутренне противоречивого отца прекрасно передает образ великого доисторического перуанского бога по имени Виракоча. Его тиарой является солнце; в каждой руке он держит по молнии; а из его глаз в виде слез идут дожди, что освежают жизнь долин мира. Виракоча — Вселенский Бог, творец всех вещей; и тем не менее в легендах о его появлениях на земле он изображается бредущим, как нищий, в лохмотьях и всеми поносимый. При этом вспоминается проповедь о Марии и Иосифе, которым некогда было в Вифлееме отказано в ночлеге[207], и классическая история о том, как Юпитер и Меркурий просили о ночлеге в доме Филемона и Бавкиды[208]. Также вспоминается никем не узнанный Эдшу. Эта тема часто встречается в мифологии; ее суть хорошо выражают слова из Корана «и куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха»[209]. «Этот Атман, скрытый во всех существах, не проявляется, но острым и тонким рассудком его видят проницательные»[210]. «Разломи палку, — гласит афоризм в духе гностиков, — и там найдешь Христа»[211].

Следовательно, проявляя таким образом свою вездесущность, Виракоча сходен по своему характеру с высочайшими вселенскими богами. Более того, знаком нам и этот синтез бога-солнца и бога-бури. Мы знаем его из древнеиудейской мифологии о Яхве, в котором объединены черты двух богов (бога бури и солнечного бога); он обнаруживается в представлении навахо об отце богов-близнецов; он виден в фигуре Зевса, а также в сочетании молнии и солнечной короны в некоторых формах образа Будды. Суть заключается в том, что милость, льющаяся во вселенную через солнечную дверь, — это и энергия молнии, которая разрушает, сама являясь неразрушимой: разбивающий иллюзии свет — то же самое, что и свет творящий. Или опять же, с точки зрения вторичной полярности природы: пламя, горящее в солнце, присутствует также и в грозе, несущей влагу земле; за элементарной парой противоположностей, огнем и водой, стоит одна и та же энергия.

Но самая удивительная и трогательная черта Виракоча, этой возвышенной перуанской визуализации универсального бога, — деталь, которая является его специфической особенностью, его слезы. Живительные воды — это слезы Бога. В этом смысл монашеского отречения от мира; «Все в жизни есть тлен» соотносится с миропорождающим заветом отца: «Да будет жизнь!» В полном понимании жизненных мучений сотворенных его рукой созданий, в полном осознании моря страданий, раздирающих разум огней заблуждающейся и самое себя опустошающей, похотливой и гневливой, им же сотворенной вселенной, этот бог уступает жизни право поддерживать жизнь. Удерживать оплодотворяющие воды означало бы уничтожение мира; дать им волю означает создание мира, который мы знаем. Ибо сущность времени — это течение, разложение существующего на мгновения; а сущность жизни — это время. В своем сострадании, в своей любви к тленным формам творец людей сохраняет это море страданий; но так как он осознает, что делает, то осеменяющие воды жизни, которые он дарует миру, — это слезы из его глаз.

Парадокс сотворения, приход из вечности тленных форм — это отцовская тайна зачатия. Ее никогда нельзя объяснить полностью. Поэтому в каждой системе теологии существует своя пуповинная точка, Ахиллесово сухожилие, которого коснулся перст матери жизни, и возможность совершенного знания здесь ограничена. Проблема героя заключается в том, чтобы постичь себя (а вместе с тем и мир) именно в этой точке; разбить и уничтожить этот ключевой узел своего ограниченного существования.

Проблема героя, собирающегося встретиться с отцом, заключается в том, чтобы, забыв про ужас, открыть свою душу до такой степени, чтобы быть готовым понять, каким образом величие Бытия оправдывает самые отвратительные и безумные трагедии этой огромной безжалостной вселенной. Герой преступает пределы жизни с ее своего рода слепым пятном и на мгновение поднимается до способности смотреть на источник. Он видит облик отца, понимает его и приходит к примирению с ним.

В библейском сказании об Иове Господь не делает никакой попытки оправдать — ни с человеческой, ни с какой-либо иной точки зрения — недостойную плату, определяемую им своему добродетельному слуге, «человеку непорочному, справедливому и богобоязненному и уклоняющемуся от зла». И вовсе не за их собственные грехи слуги Иова были убиты халдейскими воинами, а его сыновья и дочери раздавлены упавшей крышей. Когда его друзья прибыли, дабы утешить его, они с благочестивой верой в правосудие Господне сказали, что Иов, должно быть, свершил какой-то грех, за что и заслужил такое страшное наказание. Но честный, смелый, отстаивающий истину на земле и страдающий Иов настаивал, что свершения его были благими; после чего утешитель его, Елиуй, обвинил его в богохульстве за то, что мнит он себя более справедливым, чем Бог.

Когда Господь отвечает Иову из бури, Он не делает никакой попытки оправдать с этической точки зрения содеянное Им, а лишь восхваляет Свое Присутствие и советует Иову поступать на земле подобным образом в человеческом подражании небесному пути: