Тысячная ночь

— Она права, — кивнул я. — Если в этом замешана Линия Горечавки, то преступники должны сейчас находиться на острове. Что дает нам преимущество — по крайней мере, все они в одном месте.

— Тысячная ночь — вполне подходящее время для действий, — задумчиво проговорила Портулак. — Если дотянем до последнего, они, скорее всего, решат, что уже ничего не случится.

— Рискованно, — заметил я.

— Риск есть всегда. По крайней мере, это шанс усыпить их бдительность. В Тысячную ночь каждый думает только об одном.

— Пожалуй, Портулак права, — сказал Лопух. — Кем бы ни были преступники, они остаются частью Линии. И они будут ждать, когда объявят, чья нить признана лучшей. Как и все вы.

Я отметил, что он сказал «вы», а не «мы». Лежа на смертном одре, Лопух уже отрекся от всего, связанного с Линией Горечавки. Зная, что ему не увидеть Тысячную ночь, не говоря уже о другом сборе, он, по сути, отсек себя от Линии.

Абигейл ценила смерть не меньше, чем жизнь. Хотя все мы были формально бессмертны, бессмертие касалось лишь процессов в наших клетках. Разрушая свои тела, мы умирали. Протокол Линии Горечавки запрещал резервное копирование или нейросканирование в последнюю минуту. Абигейл хотела, чтобы в ее воспоминаниях вечно жило знание: жизнь, даже длящаяся сотни тысяч лет, — всего лишь вспышка света между двумя бескрайними океанами тьмы.

Лопух умирал, и ничто во Вселенной не могло этому помешать.

— Когда ты стал свидетелем преступления, заметил хоть что-то, что могло бы указывать на виновника? — спросил я.

— Я тысячу раз прокручивал в памяти воспоминания о том, как пролетал через систему Гриши, — ответил он. — После того как спас Гришу, я заметил след двигателя, уходившего из системы в противоположном направлении. Вероятно, тот, кто отправил машины, еще находился неподалеку — хотел удостовериться, что они выполнили свою задачу.

— Можно попробовать сравнить сигнатуру двигателя с сигнатурами тех кораблей, что парят над островом, — сказал я.

— Я пытался, но след был слишком слабым. Мне так и не удалось сузить список подозреваемых.

— Может, свежая пара глаз могла бы помочь? — спросила Портулак. — Или даже две пары?

— Непосредственный обмен воспоминаниями запрещен, за исключением сплетения нитей, — тяжело проговорил Лопух.

— Можешь добавить это в список правил Линии Горечавки, которые мы сегодня нарушили, — сказал я. — Подделка нити Портулак, отсутствие на острове во время сплетения, вторжение на чужой корабль... Может, пусть правила волнуют меня самого, Лопух? Я и так уже рискую головой.

— Пожалуй, еще одно нарушение ничего не изменит, — обреченно вздохнул он. — Записи датчиков, сделанные во время моего пролета через систему Гриши, — в архиве корабля. Этого хватит?

— Никаких других свидетельств нет?

— Нет. Все, что я видел, тем или иным образом прошло через глаза или уши корабля.

— Этого должно хватить. Можешь переслать эти данные на мой корабль?

— И на мой тоже, — добавила Портулак.

Лопух немного помедлил.

— Готово. Боюсь, у вас все равно могут быть проблемы с совместимостью.

Закодированное мысленное сообщение — садящаяся на цветок пчела — известило меня, что мой корабль принял передачу с другого корабля в незнакомом файловом формате. Я послал моему кораблю еще одну команду: приступить к переформатированию. Была надежда, что он справится с задачей, — я нередко поручал ему переводить с языка Предтеч, просто для того, чтобы держать его разум в тонусе.

— Спасибо, — сказал я.

— Можете делать с этим что хотите. Боюсь, в записях датчиков немало пробелов. Вам придется чем-то их заполнить.

— Сделаем что сможем, — ответила Портулак. — Но если мы хотим призвать кого-то к ответу, нам нужно знать, о чем вообще речь. Ты должен рассказать нам все, что тебе известно о Великом Деянии.

— Я не так уж много знаю. Это в основном догадки.

— В любом случае это больше, чем знаем мы с Лихнисом.

— Ладно, — с некоторым облегчением сказал Лопух. — Я расскажу. Но чтобы сделать это цивилизованным способом, у меня нет времени. Позволите послать образы прямо вам в голову?

Мы с Портулак тревожно переглянулись. С рациональной точки зрения опасаться было нечего: будь у Лопуха возможность вмешаться в работу нашего мозга и желай он нам зла, уже бы вызвал галлюцинации или даже без особых усилий убил. Мы добровольно открывали свой разум во время каждого сплетения, но это являлось священной составляющей многовековой церемонии, когда все были одинаково уязвимы. Мы уже знали, что Лопух однажды солгал. Что, если остальной его рассказ — тоже ложь? У нас не было никаких доказательств, что Гриша — реальность, а не созданная кораблем фикция.

— Вы должны мне поверить, — умоляюще проговорил Лопух. — Времени осталось мало.

— Он прав. — Портулак крепко сжала мою руку. — Рискованно, но бездействовать — точно такой же риск.

Я кивнул Лопуху:

— Рассказывай.

— Приготовьтесь, — прошептал он.