Тыы-ы! Давай сбежим отсюда вместе!..

Смерть ходила рядом. Я попросил отца Габи провести меня в горы — в малопосещаемую Белую Долину. Именно рассказ Габриэля об этой долине заворожил меня, когда мы встретились с ним впервые. А он был для меня просто пациентом-иностранцем. Мы добрались с господином полковником до Белой Долины. Это была не долина, а ущелье между двумя невероятными горами. По дну — далеко внизу — убегала, паря в водопадах, кристальная река, бравшая начало в ледниках. На небольших полянках-террасах, между вековыми лиственницами — среди золотистой опавшей хвои — цвели лазорево-тёмно-голубые дженцианы. Нигде до этого я не видел такой глубокой вселенской сини, как в сердцевине этих цветов. Озоновый воздух с высоких ледников втекал в солнечные потоки.

Во мне потихоньку начинала струиться сила.

Я понял, что не уйду сегодня отсюда. Обратившись к господину полковнику, я объяснил, что хорошо запомнил дорогу обратно. И что не решаюсь задерживать его более, — он и так потратил на меня уйму времени. Я побуду здесь часик, говорил я ему, а потом спущусь в город, хорошо, да? А он урывками смотрел мне в глаза своими синими — как у Габи — глазами, — глазами профессионала высокого полёта — мы оба едва не расхохотались, — господин полковник с лёгкостью — да-да, разумеется! — согласился оставить меня здесь одного. Он отлично понимал, что я не вернусь ни через час, ни через десяток часов, — и с необычайной в его возрасте лёгкостью засеменил вниз по склонам ущелья.

Я бесконечно ему благодарен.

За то, что он оставил меня одного в горах.

Всё-таки я был иностранцем. Четверть городка стала моими пациентами за время, что я прожил в их доме. Ещё четверть больного населения мечтало попасть на приём.

Дома господину полковнику предстояли разборки. Он оставил меня налегке, не обременив своей ответственностью.

Настоящий полковник.

Ущелье было совершенно безлюдным.

Мне было там хорошо, как очень мало где.

Остальное — не для слов. Я нашёл деревянные развалины горного приюта — cabana, как их там называли. Я переночевал на чудом уцелевшем козырьке над входом кабаны. Потому что до этого, ещё засветло, на одной из тропинок я наткнулся на зеленоватый медвежий помёт. И понял, что рассказы Габи и его родителей о медведях, живущих в этой долине — чистая правда. Я ещё раз оценил горское благородство господина полковника и его уважение к моей свободе.

И ещё раз в душе поблагодарил его.

В мощи, дикости и нежности этого ущелья было растворено так необходимое мне безразличие. Будто границы всех известных и неизвестных мне миров и мирков — в каждом из которых можно было уснуть и умереть — пересекались здесь. И отсюда же расходились все пути — все дороги — они вели мимо всего — куда-то дальше — за пределы возможного. Оттуда вдоль ущелья в сумерках задул тихий упругий неостановимый ветерок.

Я признался себе, что не смогу помочь Габриэлю. Его судьба решалась только между ним и тем, откуда тёк этот ветерок.

Это касалось только их.

Я хотел жить. Я опять очень хотел жить, лёжа под звездами на деревянном козырьке и экономно куря сигареты. Той ночью я опять — в который раз! — опять вспомнил всё о себе.

………………………………….

Утром я начал спускаться с гор. И впервые за последние недели почувствовал, что моё тело покинул еле уловимый безнадёжный запах могильной земли и тлена.

Моё тело будто выбралось из могилы. Колдовство местных — трансильванских — ведьм, чьих жертв было много и среди моих пациентов, рассеивалось.

Я вернулся в дом Габи к следующему полудню. Никто из домашних ни одним взглядом не упрекнул меня в причинённом беспокойстве. Только мать Габи рассказала, как однажды в молодости они попали в снежную лавину в Белой Долине. И чудом выжили, успев укрыться в той самой кабане. От которой теперь осталась только одна стена и козырёк над дверным проёмом.

Вечером я сказал Габи, что уезжаю из их страны.

Габи потерянно молчал. За те несколько месяцев, что я прожил в их доме, мы очень сблизились, — трудно объяснить, насколько… Мы гуляли с ним, одолевая сантиметр за сантиметром лестницу между этажами. Я кормил его с ложки — он уже не справлялся сам. Я купал его в ванной. Водил в туалет. И мы постоянно разговаривали. Мы не могли наговориться.

Он рассказал мне всю свою жизнь.

Его жизнь начинала умещаться в слова.

У него были ТЕ глаза. Он был одним из… одним из самых ошеломляюще мудрых и добрых людей из всех, кого я знаю. С невозможным — неограниченным — чувством юмора. Он называл меня иногда — trishor. Что означает — трикстер. Жулик. «Я хотел покончить собой — когда ещё мог сделать это, — сказал он мне однажды. — я забрался на 9 этаж, открыл окно на лестничной клетке и вспомнил тебя. И стал ждать, когда ты приедешь». Я вернусь в конце лета, — сказал я Габи. Пойми, я не могу вернуться к людям и жить с ними. Я однажды перешёл мост. Я могу быть только на том берегу. Если я попытаюсь вернуться, я погибну. И никто из любящих меня людей ничем мне не сможет помочь на этом, на вашем берегу. Я могу только ждать…на том…

Чем больше я объяснял, тем меньше он понимал.

Но — понял.

Не из моих речей, а — глазами.

Я уехал.