У батьки Миная

— Веди, показывай! Надо кончать с бандитами!

— Верно, надо, пока не разбежались по лесам и болотам, — согласились другие бойцы.

Ко второму хутору Минаева дружина подошла на исходе ночи, когда еще жаворонок не взлетел над межой, когда густой туман еще окутывал бандитское логово. И тут высокие ворота были на запоре. Послышались шаги за воротами, по двору кто-то ходил. «Косец» нажал на щеколду калитки. Шаги приблизились.

— Кто там?

— Не бойся, Сымон. Свой.

— Косец-удалец, кот блудливый. Опять к Марыльке на сеновал лазил!

— Лазил! А тебя не пускает?

— Проходи, Демьян, проходи…

И Сымон распахнул калитку. Демьян мгновенно набросил ему на голову свою свитку. Дальше все шло как по писаному: заткнули часовому рот, связали и положили в лопухи под забором.

Бандиты спокойно спали в гумне на сене и просто на полу в сарае. Вожака волчьей стаи взяли в хате, прямо в постели, без шума, повязали и тех, что спали в сарае. В гумне бандитов оказалось много. Сдаться они отказались. Открыли стрельбу по нашим. Пришлось «попотеть» пулемету, в ход пошли гранаты.

До первого снега уцелели лишь те банды на Суражчине, которые в то лето не прятались по хуторам, а держались в лесах. Но по следам на снегу добрались Минаевы хлопцы и до этих недобитков. Благодаря изобретательной тактике Миная Филипповича Шмырева были уничтожены банды и «белых», и «зеленых», и балаховцы…

Советское правительство высоко оценило мужество и храбрость Миная Шмырева — он был награжден орденом Красного Знамени…

Лесными тропками идет человек, вслушивается в шорохи листьев и трав, в тихий голос жалейки.

О чем же еще поет жалейка?

Может, вещает о том, как сквозь вихри гражданской войны, сквозь трудности первых пятилеток с честью пронесли наши люди ленинский стяг, как вставали и росли под этим стягом новые города и села, росло и множилось наше счастье… В зеленом убранстве садов стояла родная Пудоть. В буйной красе была окрестная природа, в полной силе была обновленная земля. И вдруг на тихий шорох трав и листвы, на солнечный день обрушились вражеские бомбы. Дохнул огнем и дымом июнь сорок первого года. Покатилась по нашей земле черная напасть. Горели города и деревни. Трубили победу чужие трубы. Захлебывался от радости немецкий диктор. Устало, тревожно звучал голос нашего диктора: «Оставлены Гродно… Минск… Орша… Витебск…»

Оставили… Не удержали…

«Что делать? Как помочь Родине в трудную годину?»— думал Минай. А был это уже не тот Минай, что лихо гонялся за бандитами. Но и в шорохе трав и недоспелых колосьев слышалось ему тревожное: «Что будет? Что будет?»

Припомнились Минаю Филипповичу былые походы, партизанские шалаши времен гражданской войны. И не сиделось ему дома. Тревожными вечерами, темными ночами ходил он от деревни к деревне, заходил в дворы, в хаты.

— Люди, горят наши села, города горят. Краснеет небо от пожаров. Как же мы дали в обиду нашу землю? Чего мы ждем, сидя в хатах? Партия коммунистов зовет нас на борьбу. Надо бить лютого ворога!

— А как бить, чем, Минай Филиппович?

— Гневом нашим бить, ненавистью нашей жечь, в гнилых болотах топить! — отвечал Минай и, обводя собеседников взглядом, еще и еще раз убеждался, что людям можно довериться. — В лес надо идти. Теперь лес — наш верный союзник. Каждая тропинка уведет нас от беды, а чужака в болото заведет; каждый куст нас укроет, а во врага стрелять будет; каждое дерево нас от вражьей пули заслонит, а врагу поперек дороги ляжет, а то еще и придавит его, проклятого… Или я неправду говорю?

— Правду говоришь! Верим! Мы с тобой, Минай Филиппович! — подались к нему старые товарищи, партизанившие с Минаем в годы гражданской войны.

— И мы с вами, дядька Минай! Принимайте и нас, — слышались голоса хлопцев и девчат, которые хорошо знали и любили Миная Шмырева.

— Иди, папа! Иди, родненький! — говорила дочь Лиза, пионерка.

— Мы дома сами управимся. Я пригляжу за младшими.

А младшие — это десятилетний Сережа, семилетняя Зина и Миша, которому не было еще и трех лет. Мать их умерла в 1940 году. На старшую — Лизу, на сестру Ганну оставлял Минай ребят. Трудно было расставаться с ними, грустью и тревогой полнилось сердце. А маленький Мишка был весел, беззаботно прыгал на одной, ножке вокруг отца и просил:

— Папа, ты идешь в лес? Поймай мне там медвежонка. Принеси мне маленького-маленького мишку. Ладно?

— Ладно, сынок. Принесу.

— Ага! — ликовал малыш. — Папа принесет! Будут у нас два Мишки…

Разве мог подумать тогда Минай, что в последний раз гладит вихрастую головку своего пестуна, что в последний раз видит своих дочурок, свою сестру Ганну!..

И Минай Филиппович покинул родную Пудоть, ушел с друзьями в еловую глухомань, чтобы вырыть там землянки и из лесу громить врага.

Тихо, сумеречно в лесу, и только далеким эхом доносится до старого партизана голос дочери: «Иди, папа! Иди, родненький, бить фашистов!» Слова эти стали для него суровым, святым наказом не только семьи, но и родной деревни, и милой сердцу Витебщины, и всей Родины, наказом партии коммунистов.