У черты заката. Ступи за ограду

— Спасибо, падре. — Беатрис присела на неудобный твердый стул с прямой спинкой и робко огляделась — в этом кабинете она не была еще ни разу. Над столом резко выделялось на выбеленной стене небольшое распятие черного дерева и слоновой кости, выше висели два портрета в узких рамках — Пий XII и монсеньор Копельо, архиепископ-примас Аргентины. Стальной сейф и несколько книжных шкафов дополняли обстановку, за стеклом одного из них тускло светились золотым тиснением знакомые корешки святого Томаса Аквинского. Светлый паркет был тщательно навощен, под высоким потолком сиял простой шар матового стекла, какие бывают на вокзалах.

В дверь, не постучавшись, просунул голову какой-то человек в штатском, — очевидно, сотрудник редакции.

— Разрешите, падре, — смутился он, увидев посетительницу.

— Я занят, — властно сказал падре Франсиско, не оборачиваясь. — Через час!

Кончив печатать, он с треском крутнул валик, вынул лист, и потянулся за лежащей на столе трубкой, пробегая написанное.

— Итак, Дора Беатрис, — сказал он, набивая в трубку табак, — я тебя слушаю.

«Как об этом рассказать?» — опять молнией промелькнуло у нее в голове. Она глотнула воздух, словно в прохладной комнате стало вдруг невыносимо душно.

— Падре… — сказала она дрогнувшим голосом. — Со мною случилась… страшная история… Я грешна в помыслах, но это не просто… так, как иногда бывает, вы понимаете… Я должна рассказать вам все и… просить вашей помощи…

— Слушаю, — кивнул падре. Он закурил и откинулся на спинку стула. — Успокойся, соберись с мыслями и говори. Не торопись, нас никто не прервет.

Синий дымок поплыл по комнате. Беатрис вздрогнула от мучительно знакомого пряного запаха трубочного табака. Мысли сразу разбежались, только минуту спустя ей удалось как-то взять себя в руки и начать рассказывать.

Говорила она долго. Сначала сбивчиво и словно через силу, потом монотонным и невыразительным голосом, часто делая паузы, как будто задумываясь над собственными словами. Падре Франсиско докурил трубку и продолжал слушать молча, не прерывая ни одним вопросом.

— Вот, падре, — сказала наконец Беатрис, закончив рассказ о встрече в «Гэйлордс», об уик-энде и о своем состоянии в последние три дня. Странно, что, рассказав обо всем этом, она не испытала ожидаемого облегчения; она сидела с опущенными глазами, глядя на свои безвольно лежащие на коленях руки. — Только вы, падре, можете меня спасти… Как — я не знаю. Я знаю только, что этот человек теперь стал для меня дороже всего на свете. Я люблю его, и я видела его глаза… Он мне ничего не сказал, но… говорить было не нужно. А о своем женихе я теперь думаю как о совершенно чужом человеке, которого я предала, вы понимаете, я сознаю это все время… Но — он мне чужой. Что мне теперь делать?

Она задала этот вопрос совершенно спокойным тоном — как секретарша, окончившая печатать письмо и спрашивающая патрона о новом задании, и в ту же минуту словно лопнула сковывавшая ее до сих пор оболочка неестественного оцепенелого спокойствия.

— Что же мне делать, падре? — выкрикнула она отчаянно, подавшись вперед на стуле и стискивая перед собой судорожно переплетенные пальцы. — Падре, помогите мне, спасите меня!

Падре Франсиско ответил не сразу. Он слегка повернул голову, его очки вспыхнули холодным, неподвижным блеском.

— Спасти можно только того, Дора Беатрис, — сказал он негромко, — кто твердо и обдуманно желает быть спасенным. Так учит церковь. Ты это понимаешь? Полностью и до конца?

— Д-да, падре…

— Отлично. Давай теперь разберемся в твоей трагедии. Трагедия ли это? Да, без сомнения. Но почему? Со стороны, согласись, все это выглядит довольно банально. Девушка, давшая слово верности своему жениху, следовательно — по сути дела — уже с ним обрученная, неожиданно встречает другого мужчину, теряет голову, и потом оказывается, что тот женат. В такой ситуации вообще, строго говоря, нет ничего трагического… Это не трагедия, а всего лишь испытание честности, силы воли, характера. Если бы ты пришла ко мне с такого рода проблемой, то о ней не было бы смысла и говорить. Ответ мог бы быть только один: если ты христианка и, следовательно, тебе знакомо понятие нравственного долга, — ты выбросишь все это из головы. Здесь не могло бы быть никаких «но». Ты согласна?

Беатрис, не сводя с него испуганных глаз, нерешительно кивнула.

— Но у тебя, — продолжал падре Франсиско, — дело обстоит совершенно иначе. Ты не говоришь мне просто: «Падре, я вдруг разлюбила своего жениха и полюбила чужого мужа». Ты говоришь: «Я полюбила глубоко несчастного человека и чувствую, что только я могу его спасти. Но он женат, а у меня есть жених» — и так далее. Следовательно, твоя греховная и в других обстоятельствах не подлежавшая бы никакому оправданию любовь приобретает совершенно иную этическую окраску. Это уже не просто любовь — это акт самопожертвования. Ты жертвуешь собой, своим душевным спокойствием и даже, если понадобится, своей честью — ради чего? Ради того, чтобы спасти другого человека. Так?

— Да, падре, — едва слышно отозвалась Беатрис.

Падре Франсиско покачал головой и задумался.