У Дона Великого на берегу

– Милосердный Аллах… – пробормотал Муратбек, – помилуй нас… – и повернул коня назад.

Врезался засадный полк в ордынскую конницу. Засвистели-засверкали сабли. Ударили копья. Вся ярость, что копилась у воинов в тягостном ожидании, выплеснулась наружу.

Не бараниной сладкой, не прохладным кумысом или восточными сладостями встретили татары воинов засадного полка – клинками же и копьями.

Однако столь стремительным и внезапным был удар, что смешалась ордынская конница. Следом за Муратбеком другие поворотили коней.

– Горе нам! – кричали ордынцы. – Худых мы перебили, а теперь лучшие перебьют нас!

А воины засадного полка всё рубили и кололи ордынцев. И все молчком, ровно сговорились, хотя такого уговора загодя не было.

Ужас и смятение охватили Мамаевых воинов. Не одиночки – уже многие кинулись бежать.

Русские воины других полков возликовали. Кинулись на врага с удесятеренной силой.

И побежали ордынцы. Хлынули назад, топча копытами своих поверженных на землю собратьев.

Не сразу сообразил, что к чему, Тангул. Все ж туговат был на думу. А когда другие опрометью поскакали с Куликова поля, он еще углядел себе жертву: второго русского паренька. Скакал тот ему навстречу.

Так вот и встретились Бориска с Тангулом.

Подумал Тангул: напоминает ему кого-то малец.

Вспомнил: руса, зарубленного им на Пьяне. Вот кого! И саблю поднял – Муратбеков подарок.

А у Бориски только Пересветов кистень. На лошади, однако, не впервой. Поэтому чуть поворотил коня, и Тангулова сабля просвистела около самого уха, однако мимо все ж. И тут махнул Бориска кистенем. Будто искры брызнули в глазах Тангула. И померкло все. Нес конь Аман уже мертвым своего недолгого хозяина.

Так, сам того не ведая, расквитался Бориска за смерть отца на Пьяне.

Тысячи Мамаевых воинов бежали. Полегли под русскими клинками генуэзские пехотинцы. Покатились с седел ордынские конники, получив удар саблей али копьем.

Да, хорошее дело – преследовать противника! Нет, не противника – врага, пришедшего на твою землю.

Истинное слово, славное дело!

Многие версты до самой темноты гнали русские воины ордынцев. Посекли бессчетно и копьями покололи. Повязали множество пленных.

Лишь к ночи стали собираться русские воины обратно на Куликово поле.

Там горели костры. Благодарили русичи Бога и святых Его за победу. И вперемежку с ликованием – горе.

Объезжали поле бок о бок великий князь Дмитрий Иванович и его двоюродный брат Владимир Андреевич. С непокрытыми головами оба. Отдавали последнюю честь павшим. А было их страсть как много…

Дорого заплатила Русская земля за победу. Но и победа была великой и полной.

Еще прежде проехал Бориска мимо Красного холма, на котором утром стоял роскошный Мамаев шатер. Где он? Точно ветром сдуло. И Мамая самого нет: бежал, сказывают, впереди своего поганого воинства. Торопился…

А по полю бродят воины, ищут друзей. Кличут по именам-прозвищам.

– Ва-ся! Ва-ся-тка Ма-лень-кий! Отзовись!..

Как отзовется Васятка? Лежит среди других павших, руки раскинуты, в правой – крепко зажата сабля. Слышатся стоны:

– Эй, робя!.. Помогите кто-нибудь…

Идут к таким, бережно поднимают. Утешают:

– Заживет…

Иные молчком на земле сидят, ждут своего череду-очереди, иные сами ковыляют.

Подле Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича серпуховского – воевода славный Боброк-Волынский, другие воеводы, князья.

Великий князь, не стыдясь, широкой ладонью утирает слезы. Голову склоняет над павшими.

– Спасибо вам, братья! От всей земли Русской великое спасибо!..

Бориска ищет своих. Которых находит, многих – нет.

С Москвы самой потерял деда Кирея. И сколько искал на поле – впустую, тщетно все. «Может, еще жив и вернется домой?» – тешил себя Бориска. Однако и сам понимал: вряд ли.

О Михе-сапожнике твердо знал: погиб. О Васятке Маленьком тоже. И о многих других.

Как-то там теперь вдовы их с ребятишками-сиротами?

Мелькнули в памяти Борискиной румяные щеки и глаза ровно ночь черные. Марфушка как?..

Восемь дней стояли, как говорили тогда, «на костях» – то есть на поле выигранного боя – великий князь Дмитрий Иванович и князь Владимир Андреевич серпуховской и воины-победители. Хоронили убитых. Собирали и перевязывали раненых.

А потом отдыхали воины от тяжелого ратного труда. На второй али третий день шутки зазвучали и песни запелись, поначалу грустные – уж больно тягостно и жалостно было глядеть на полегших товарищей, – а потом и веселые.

И ладно то! Покудова жив человек, ему надобна радость. Нельзя долго горевать и скорбью жить.

Рассказы шли между воинами, разговоры бесконечные о минувшей битве. О том, кто и как дрался. Как от смерти, казалось, верной ушел. И потешное, оказывается, случалось, и тому смеялись охотно.

У Бориски пытали:

– Ты чем отличился?

Бориска пожимал плечами.

– Ничем вроде… – говорил смущенно. – Одного ордынца кистенем Пересветовым стукнул.

– Не густо, однако! – посмеивались зубоскалы. – Одному ордынцу шишку посадил!..

– Он упал с коня-то! – серчал Бориска.

– А-а-а… – улыбались острословы. – Коли упал, тогда другое дело! Может, о землю еще синяк набил…

Сердобольный мужик-воин вступился за Бориску: