У дороги

«…И еще я надеялась, что первые дни самые тяжелые и время лучший целитель. А оказывается, первые дни – это ничто, это благодать в сравнении с тем, что бывает после. Потому что вначале душа болит, но все еще близко. А потом день ото дня неотвратимо, как земной круговорот, око уходит куда-то в прошлое, и каждое новое утро только отдаляет нас друг от друга. А нового нет ничего, Катинка, ничего, – только все старое, все воспоминания, и ты перебираешь, перебираешь их… и кажется… будто к сердцу присосалась огромная пиявка. Воспоминания – это проклятье для тела и для души».

Катинка прижалась затылком к холодной стене. В ее лице, освещенном светом лампы, не осталось ни кровинки. Но слез больше не было.

Вернулся Бай.

– Поздно уже, – сказал он. – Вот черт, как бежит время… Я прошелся немного с Кьером… Кьер уговорил меня… Я его встретил… На обратном пути…

– Разве уже так поздно? – только и сказала Катинка.

– Второй час… – Бай начал раздеваться. – Черт бы побрал эти провожания, – сказал он.

Бай теперь вечно «провожал» кого-нибудь. И заходил в трактир. «Ну, пора и домой – охранять семейный очаг», – говорил он, прощаясь с завсегдатаями.

«Охранял» он его у трактирной служанки; летом под пышными короткими рукавчиками он приметил пару пухлых рук. Бывало, пробьет час и два, а Бай все еще «охраняет семейный очаг».

– А ты чего не ложишься? – говорил он Катинке. – Сидишь в холоде.

– Я не знала, что уже так поздно… Скрипела кровать – Бай вытягивался на постели. Катинка составляла на пол горшки с цветами. Когда ей приходилось наклоняться, она кашляла.

– Чертова подагра, – говорил Бай. – Все тело ломит.

– Давай я натру тебе руки, – говорила Катинка.

Это стало теперь обычной вечерней процедурой. Катинка натирала руки Бая чудодейственной мазью от подагры.

– Ну, хватит, – говорил Бай. Он еще раз-два переворачивался с боку на бок и засыпал.

Катинка слышала, как проходил ночной поезд. Он с грохотом катил через мост, пыхтя, шел мимо станции и уносился прочь.

Катинка зарывалась лицом в подушку, чтобы не разбудить Бая своим кашлем.

Пришла зима и с ней Рождество. Дома гостила Агнес, а под праздник к семейству Абель прибыло «почтовое ведомство».

Старушка Иенсен, как и в прошлом году, была приглашена со своим мопсом на станцию. Бель-Ами теперь носили на руках уже совершенно официально.

– Он ослеп, – говорила старушка Иенсен. Собака настолько обленилась, что даже не открывала глаз.

Зажгли елку, Бай принес запечатанную телеграмму и положил ее на столик Катинки.

Телеграмма была от Хуса…

Бай и Малыш-Бентсен дремали в конторе. Катинка и фрекен Иенсен сидели в гостиной у догоравшей елки.

Старушка Иенсен спросонок потряхивала головой, потом привалилась к фортепиано…

Катинка смотрела на погасшую елку. Ее рука тихо поглаживала телеграмму Хуса, лежавшую у нее на коленях.

6

Миновала зима, потом весна и улыбающееся полям лето.

– Дело дрянь, старина, – говорил Бай Кьеру, – вчера пришлось перебраться в комнату наверху. Человеку, днем занятому делами, по ночам нужен покой.

Кашель Катинки разносился по всему дому.

Мария приносила хозяйке разбавленное водой вино и оставалась стоять возле ее кровати. Грудь Катинки так и разрывалась от кашля.

– Спасибо, спасибо, – говорила она. – Иди ложись, – говорила она. И тяжело переводила дух. – Который теперь час?

– Половина четвертого…

– Только-то. – Катинка откидывалась на подушки. – Так рано.

Мария босиком на цыпочках возвращалась к своему дивану, и вскоре оттуда слышалось ее ровное дыхание. Ночник у кровати отбрасывал светлое пятно на безмолвный потолок. Катинка с закрытыми глазами лежала на подушке.

Незадолго до полудня она вставала и, закутавшись в одеяла, садилась на солнце на платформе.

Двенадцатичасовой поезд вел стройный машинист в нескромных панталонах. Он соскакивал на платформу и справлялся о здоровье фру Бай.

– Вот увидите, – говорил он, – чистый осенний воздух…

– Может быть, – говорила Катинка и протягивала ему влажную, слабую руку.

Бай провожал машиниста по платформе.

– Оба легких, – говорил Бай. У него появилась привычка– двумя пальцами смахивать слезинки…

– Все в воле Божьей, – говорил он и вздыхал.

Поезд трогался. Нескромный прыгал на подножку паровоза. И долго оглядывался на Катинку, которая сидела на солнце – исхудалая и бледная.

Жаль, ей-богу жаль… Такой прискорбный случай… А зимой ему даже померещилось было… Вечно она сидит на перроне, и глаза тоскливые-тоскливые…

Он раза два заходил к ним выпить с Баем стаканчик грога, но понял, что ошибся, – тут дело не выгорит…

Она, оказывается, просто-напросто была больна.

Паровозный свисток замирал за далью лугов. Небо и равнина светились в прозрачном осеннем воздухе.

Скворцы собирались стайками, гомозились на телеграфных проводах.

– Улетают, – говорила Катинка. И провожала глазами птичьи вереницы в безоблачном небе.

Приходил доктор и садился рядом с ней на скамью.

– Ну, как наши дела?

– Да вот, сижу и собираюсь с силами, – отвечала Катинка. – Для завтрашнего дня.

– Для завтрашнего? Ах да, завтра ведь день рождения. Да.

– Только помните наш уговор, дорогая фру.