У.е. Откровенный роман...

Назавтра, прямо с утра я взял в магазине литровую бутыль «Абсолюта» и, одевшись попроще, поехал к Феде Синюхину. Мобильник я выключил и оставил дома – чтобы Инна не смогла вернуть меня и снова трахать и в постели, и в бизнесе. В конце концов, в жизни каждого мужчины, особенно русского, наступает период, когда ему нужно вырваться из беличьего колеса городской жизни и оттянуться на природе.

Сначала электричкой до Бронниц, а оттуда на частнике я добрался до поселка Волжанка, но Федино логово нашел с трудом. Весь берег Москвы-реки, еще пару лет назад пустой и дикий, был разбит на крошечные, как у японцев, участки, разгороженные дешевыми проволочными заборчиками, и на этих клочках дачники настроили какие-то времянки, скворечники, халупы – ну, настоящий «Шанхай». А Федина «дача» была неказистее всех – в заросшем бурьяном дворике стоял кирпичный сарай с окном и брезентовым навесом над самодельным, на козлах, столом и деревянной лавкой. Правда, что-то росло на двух грядках, у щербатых и покосившихся ворот горбилась горчичная инвалидная «Ока» (по которой я и опознал Федин участок), а на воде у сходни тихо покачивалась моторная лодка.

Моему появлению Федор нисколько не удивился – жилистый, загорелый, небритый, в линялой майке, он, сидя на каком-то пне и выставив вперед деревянный протез правой ноги, колол березовые и дубовые чурки, сваленные тут высокой грудой. Костыли его лежали рядом, на земле, и ему, чтобы не вставать, приходилось неловко тянуться за новым чурбаном. Конечно, после того боя, когда мы благодаря Святогорову чудом остались живы, я и на Федора составил представление к Герою, но начальство и его жена не усмотрели героизма в потере ноги, и Федор получил только орден Славы, пенсию по инвалидности и развод.

– О, привет! – сказал Федор, не вставая. – Хорошо, что ты приехал. Что ты куришь?

Я протянул ему пачку «Мальборо».

– А у меня, понимаешь, эта сука не заводится. – Он кивнул на свою «Оку». – Не то трамблер нужно менять, не то карбюратор. Но пенсия только через неделю, вот и сижу без курева. Хорошо, из военкомата дров подкинули. Я, понимаешь, думаю тут печку к своей даче пристроить, а то по ночам спать холодно. – Он закурил. – Ты на сколько приехал?

Я поставил на стол свой портфель и достал из него бутылку «Абсолюта», три банки тушенки, буханку хлеба и яблоки, которые купил с рук на станции, когда сошел с электрички. Оглядев убогое хозяйство Федора, пожалел, что не купил в три раза больше – на станции местные продавали и грибы, и ягоды, и соленья. Впрочем, если покопаться в его «Оке»…

– Ого! – сказал Федор, подтягивая костыли. – Неужели поживешь?

И я впервые услышал радостные нотки в его голосе.

Я прожил у Федора четверо суток, не вспоминая об Инне и своем компьютере. Нам с Федей было о чем поговорить и о чем помолчать. Мы ходили на лодке, ловили пескарей и окуней и жарили их на костре или на керогазе. Мы промыли карбюратор, завели «Оку» и добрали на станции продукты и бензин для моторки. Мы выпили бутыль «Абсолюта» и еще дважды ездили в магазин за «Московской». Мы купили кирпич и цемент для будущей печи. Мы перекололи все дрова. Мы помянули Колю Святогорова и в который раз пьяно прослезились тому, как по-глупому он погиб, а Федор потерял ногу – после стольких боев и смертельных передряг мы поехали тогда на БТР за спиртом: в Северном, нам сказали по рации, менты тормознули цистерну спирта, которую грузины гнали в Россию. А наш разговор засекли боевики…

Конечно, отсюда, с гражданки, смерть из-за канистры спирта кажется бездарной. Потому что никому отсюда, из жизни, не представить этот ужас круглосуточного пребывания в шаге от смерти и в том аду, который и войной-то назвать невозможно, потому что там нет ни окопов, ни блиндажей, ни линии фронта. А есть только взаимное остервенение обеих сторон, когда в ответ на их диверсии и зверства с отрезанием голов у пленных и заложников наши мародерствуют и «зачищают» целые деревни, после чего они взрывают нас, где только могут, похищают солдат и офицеров, кастрируют и пытают, а мы за это утюжим бронетехникой их дома и взрываем их домашние, почти в каждом дворе «самовары» по перегонке нефти…

Пребывая в этой мясорубке по три, а то и по шесть месяцев кряду, ты ежеминутно, на каждом шагу ждешь взрыва или пули снайпера, и никакого мужества не хватает жить в таком напряжении, прекрасно к тому же понимая, что война эта никому не нужна, кроме тех, кто варит миллионы на местных нефтяных скважинах, ямах – ловушках нефти и «самоварах» перегонки этой нефти в бензин. Но именно потому эта война никогда не кончится, а ты – просто никчемная жертва чужой игры, подстава, фишка, которую могут в любой момент взорвать, расстрелять, сжечь или похитить и казнить. И нет из этой жути никакого выхода, кроме одного – напиться, напиться так, чтобы не знать, за что ты погибнешь, и не слышать свиста пуль и воя комаров, которые, ликуя, высосут у тебя, пьяного, всю кровь из лица…