У городских ворот

— Да ведь, бывает, и такое подумается, — сказал он смущенно.

Шпильников засмеялся, довольный, что ему удалось разгадать самые сокровенные мысли деда.

— Да, — сказал он, — то-то и оно. — Потом перестал улыбаться и шепнул серьезно и конфиденциально: — Сюда они не придут! — и даже огляделся, как будто желая убедиться, не подслушал ли кто-нибудь эту новость.

— Не придут? — спросил дед.

— Не придут, — подтвердил Шпильников.

— А почему? — спросил дед.

— Не пустят, — почти шепнул Шпильников.

— А-а, — успокоенно протянул дед.

Шпильников обвел всех победным взглядом. После этого он счел, видимо, что цель визита достигнута. Он посидел еще минут пять, но уже толком ничего не говорил, а только восклицал время от времени: «Да, то-то и оно! Вот оно как!» И еще что-то в этом же роде.

После его ухода заговорили сразу о другом, и, только ложась спать, дед, уже без пиджака, зашел на минуту в столовую.

— Слушай, Алексей, — сказал он отцу. — Ты понял, что это он говорил, почему в Старозаводск не пустят?

— Нет, — ответил отец, — не понял.

— А-а, — успокоенно протянул дед, — ты тоже не понял.

И пошел спать.

В начале августа пришло письмо от Ольги. Это было на редкость бестолковое и сумбурное письмо. Оно начиналось с рассказа о том, как в Ростове она узнала о войне, как не знала, что делать: лететь ли дальше или возвращаться домой, как раздумывала, пока не велели садиться в самолет, и она все-таки полетела дальше. Потом шли объятия и поцелуи, и теплые слова, и рассказ о том, как она любит нас всех и как ей без вас тоскливо. Потом сообщалось, что они с Пашкой поженились и она живет у него. Самый факт тонул во множестве комментариев на тему о том, что мы ей все-таки самые близкие люди, хотя Пашка тоже очень хороший, несмотря на то, что он прохвост и болтун, хотя это у него потому, что он — мальчишка, хотя это не страшно, потому что она очень серьезная и деловитая и этого хватит на обоих. Пашку, оказывается, забронировали, но он хлопочет, чтобы попасть на фронт, и она тоже подумывает об этом и прочла очень интересную книгу об оказании первой помощи, хотя ей больше хочется быть бойцом; говорят, что этого можно добиться. Потом опять шли нежные эпитеты и опасения за нас, и огорчения, что война такая ужасная, и все-таки в каждом слове сквозило бесконечное счастье, счастье вопреки всему, счастье, несмотря ни на что.

Письмо это читали вслух, и отец ухмылялся и в особо важных местах обводил всех глазами, и все понимающе кивали, и он, убедившись, что все поняли смысл, читал дальше, а мать всхлипывала и улыбалась и все говорила: «Дай-то бог» и вытирала слезы. Коля смеялся над тем, что Ольга хочет быть бойцом, и говорил, что она еще до генерала дослужится, и даже дядя Саша внимательно прослушал письмо и сказал: «Славная девчонка!» Вообще с самого 22 июня это был первый веселый вечер в нашей семье. Лампа горела над столом, сверчок иногда верещал за печкой. Мы сидели вокруг стола, разговаривали и смеялись. Только окна были наглухо закрыты и занавешены, несмотря на то, что стоял август.

На следующий вечер к нам пришли Пашкины родители, старики Калашниковы. Они, оказывается, получили от Пашки письмо с известием о женитьбе и решили познакомиться с новыми своими сватьями. Василий Аристархович Калашников знал и отца и деда, но только по работе и сталкивался с ними очень мало. Он был главный механик завода, один из крупнейших наших инженеров. Отец сначала чувствовал себя не очень ловко. Он, как я думаю, боялся, чтоб Калашниковы не подумали, будто мы добивались родства с ними. Поэтому он держался суховато и холодно. Но потом, когда мать увела Анну Александровну в спальню, поговорить по-женски, по душам, и мужчины остались одни, отец растаял, и разговор стал простым и задушевным. Василий Аристархович оказался очень славным человеком. Его обычная важность и немногословие происходили, видимо, от застенчивости. Во всяком случае, у нас он был разговорчив и весел. Вспомнили старое, поговорили о детях, и Василий Аристархович очень смешно рассказывал, как он стал подозревать, что с Павлом что-то неладно, после того, как тот сорок минут повязывал галстук.

— Гляжу — в книжке листок из тетради, и на нем, представьте, Павловым почерком стихи написаны. «Ах ты, господи, — думаю, — что же это такое? А я из него инженера готовлю!» Ну, а как прочитал стихи — успокоился. Вижу — такая дрянь, что не миновать ему быть инженером.

Потом Василий Аристархович обратил внимание на рассеянность дяди Саши, и отец вполголоса рассказал его историю.

— Да, тяжелые времена, — сказал Василий Аристархович и, щелкнув золотым портсигаром с монограммой, достал толстенную папиросу. У него и портсигар был золотой, и запонки золотые с бриллиантами, и оправа у пенсне золотая, и костюм какой-то необыкновенно нарядный. Но Калашников до такой степени небрежно обращался со своими вещами, так было ясно, что ему совершенно все равно — золотой у него портсигар или кожаный, золотая оправа пенсне или оловянная, что вся эта роскошь совсем не производила неприятного впечатления.