У городских ворот

Постепенно война становилась бытом. Составлялись расписания дежурств, заготовляли песок, наполняли кадки водой. Появились образцово-показательные дома и дома отстающие, которым следовало подтянуться. Все входило в норму, становилось обыденным. Выдвинулись передовики, началось соревнование, школьники стали по вечерам патрулировать улицы, следя за светомаскировкой.

Это была одна сторона войны. Но иногда человек вдруг видел, что он один, и вокруг темно, и тишина кажется угрожающей. Вспоминается мне, как мы, группа ребят, назначенная в патруль, вышли на улицу. Быстро темнело. Нам предстояло обойти довольно большой район. Мы решили разделиться, чтобы каждый проверил свой участок. И вот голоса товарищей стихли, и я остался один на темной и молчаливой улице. Дома стояли черные, нигде не пробивалось ни единой полоски света. Казалось, что город мертв. В безлунном небе надо мной сияли холодные осенние звезды.

Черные домики стояли вдоль улицы, притаясь, как живые существа. Вдали заметались прожекторы, загудели гудки. Лучи скрестились и разошлись, потом один луч медленно прочертил по небу, и опять стало совсем темно, и надо мной ровно прогудел патрульный самолет. Я шел тихо и осторожно, готовый ко всему, что может случиться.

— Кто там? — негромко окликнули меня.

Я вздрогнул, сердце мое упало. С трудом я взял себя в руки.

— Патрульный, — ответил я.

— Какой патрульный? Кто такой? — голос спрашивающего был тревожен. В темноте с трудом различалась сидящая на крыльце фигура.

— Федичев Алексей, — ответил я и, застыдившись неуверенного своего голоса, добавил нарочито громко и грубовато: — А вы кто такой?

— Малышев, из турбинного, — ответили мне. — Это ты, Леша?

Я подошел ближе. Малышев сидел на крыльце и, наверное, вглядывался в темень и вслушивался в тишину.

— Ходишь? — спросил он. — Вас, школяров, тоже к делу приставили?

— Маскировку проверяем, — ответил я деловито.

Он, видимо, не слушал меня и заговорил, как бы думая вслух, не для меня, а вообще. Для себя, может быть.

— Не сидится чего-то дома. Тоскливо очень.

— Да, — сказал я, — конечно. Тут хоть небо видать.

— Вот, вот, — он обрадовался, что я его понял, — именно, что небо видать. — Он помолчал и вдруг спросил: — Приближаются ведь, Леша? А?

— Ничего, — ответил я бодрым голосом, как отвечали в таких случаях взрослые. — До нас не дойдут.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться он, помолчал немного и спросил снова: — Как ты думаешь, почему это они?

— Что именно?

— Ну, вот, полезли?

— Фашисты ведь.

— Да, да, конечно. — Он опять очень охотно согласился. И вдруг заторопил меня: — Ну, иди, Леша. Смотри, чтоб все в порядке было.

Два шага, и темная фигура его расплылась в темноте, и снова я шел один по темному, мертвому городу.

Однажды к нам пришел Шпильников. Он был помощником директора завода по кадрам, сидел в просторном, большом кабинете, общался только с ответственными, руководящими работниками. Войдя в комнату, он улыбнулся ласковой и дружелюбной улыбкой. Сняв кепку, он сел во главе стола, где обыкновенно сидел отец, сказал матери громким голосом: «Здорово, хозяйка» и, хлопнув меня по плечу, заметил: «Гляди, хозяин, какой у тебя орел растет».

Мне все это показалось странным. У нас обычно малознакомые люди называли друг друга по имени и отчеству и на «вы». Однако я подумал, что, наверное, таков обычай у ответственных лиц. Вообще говоря, я был очень польщен визитом. До сих пор мне приходилось видеть Шпильникова только сидящим в президиуме или говорящим с трибуны, так что сейчас даже наша небольшая столовая показалась мне чем-то неуловимо похожей на зал заседаний.

— Вот, — сказал Шпильников, оглядывая нас всех добродушно и благожелательно, — пришел поглядеть, как живут наши кадровые, потомственные рабочие.

Дед сощурил глаза и сказал:

— Благодарим за внимание.

Отец и Николай сидели, выжидая, в немного неловких позах.

Шпильников продолжал сиять любезностью и благожелательством.

— Ну, товарищи, — сказал он, — давайте поговорим по душам. Расскажите мне прямо, по-нашему, по-рабочему, что вы думаете о войне, о положении на фронтах и об обязанностях тыла.

Дед посмотрел на отца, а отец на деда. В глазах отца было отчаяние. Он не понимал, что значит говорить по-рабочему. Дед успокаивающе поднял руку — ничего, мол, я все улажу, — погладил бородку и произнес задумчиво и не очень уверенно:

— Так ведь что ж, товарищ Шпильников, — думаем, конечно, по-нашему, по-простецки, что должны мы разбить врага.

Он сказал это задушевно, как будто открыл затаенную мысль, которую никому еще не открывал. В то же время легкая нотка неуверенности давала Шпильникову возможность проявить свою проницательность. Шпильников хитро на него взглянул и понимающе улыбнулся.

— А скажи-ка, товарищ Федичев, — сказал он, — не бывает ли у тебя в глубине души таких сомнений, что, мол, если отдали, скажем, Смоленск или Николаев, так не отдадут ли, чего доброго, и наш Старозаводск?

Несмотря на то, что вопрос этот был подсказан неуверенностью интонации самого деда, тот улыбнулся так, как улыбается очень умный человек, разгаданный еще более умным.