У городских ворот

Вспомним, братцы, старый наш завод,
Братские могилы, нажитую славу
И отцов прославленный поход.

Они прошли — все один к одному, как наподбор, широкоплечие, здоровые парни, от шага их еще вздрагивала мостовая, а уже перед проходной шагали прокатчики. В минуты создавался обычай: командир прокатчиков, совсем молодой парень, Иван Лапоногов повторит команду Ковылева: «Равнение на родной завод», и прокатчики подняли вверх винтовки, и когда Богачев им крикнул: «Завод смотрит на вас, прокатчики!» — они ответили согласным хором, как будто десять раз репетировали ответ:

— Помним!

А за ними шел уже первый механический, и по команде своего командира все повернули головы вправо и вскинули вверх винтовки. Дальше шагал турбинный.

— Старый завод в опасности! — крикнул Богачев.

— Помним, — ответили турбинщики.

И они прошли, и за ними шел второй механический.

— Отступать некуда! — крикнул Богачев. — Помните!

— Помним, — ответил строй.

Потом шагал инструментальный. Лес штыков вырос над их головами. Потом шла кузница. И кузнецы так рявкнули: «Помним!», что воздух над площадью дрогнул. За кузницей шли сталевары, шел сборочный, шагали ремонтники. И Богачев, наклонившись вперед, всем им кричал, что завод в опасности, и они отвечали коротким и резким криком: «Помним!» В темноте мы видели только их силуэты, слышали их голоса и тяжелый ритм шагов. Мы стояли, не двигаясь, и я услышал, что кто-то рядом со мной всхлипнул. Я обернулся — это был Калашников. Он всхлипнул еще раз и сказал сдавленным голосом:

— До какой чести завод дожил!

И в темноте шел цех за цехом, рота за ротой и отдавали заводу воинскую почесть и шагали ровно и тяжко, а над ними светилось заревами пожаров, вспышками зенитных разрывов, ровными лучами прожекторов холодное военное небо.

„Бессмертная пушка“

И вот ушел вдаль по Ремесленной улице рабочий батальон, и в темноте стихли тяжелые шаги. Никому не хотелось возвращаться в дома, безлюдные и опустевшие. Да и что мы стали бы делать дома? Ложиться спать — невозможно. Сидеть? Говорить? Медленно шли мы по пустынному двору, входили в цех, опустевший и полутемный. Два факела тускло горели, чуть освещая желтым неверным светом небольшой круг. В темноте чуть угадывалось сплетение колес, контуры машин, моторов, подъемных кранов. Усталые, молчаливые, мы редко обменивались негромкими словами. Матери покачивали грудных детей, а дети постарше улеглись, — кто положив голову на материнские колени, а кто просто свернувшись калачиком у станка. Несколько стариков, усевшись рядышком, тихо беседовали, я не мог разобрать ни одного слова, но успокаивающе действовали на меня их ровные, еле слышные голоса. Калашников подошел и присел рядом на черный от машинного масла ящик. Он снял шляпу и вытер со лба пот. Старики замолчали, а потом дед мой подсел к Калашникову и спросил:

— Ну, как вы смотрите, Василий Аристархович?

Старики бесшумно и незаметно подошли и окружили главного механика, который казался сейчас гораздо старше, чем всегда — такие были у него усталые глаза.

— Что ж, Николай Алексеевич, — сказал Калашников, — посмотрим. Вот, я думаю, пройдет это время, и обязательно опишут историки этот вечер, потому что мы сами не до конца понимаем, какие важные и большие события произошли в этом цехе сегодня вечером.

Еще несколько человек подошли и стали вокруг. Калашников говорил неторопливо, устало, и десятки глаз смотрели на него из полутьмы.

— Вот немцы, говорят, собираются, — продолжал Калашников, — на тысячу лет воцариться над миром. Вы понимаете, какой страшный стал бы тогда мир? Жестокий, подлый, тупой! Самые законы человеческого поведения должны были бы измениться. Подлость стала бы благородством, а благородство — подлостью. Знаете, товарищи, я не военный специалист и не государственный деятель, но я убежден, я чувствую, что это не может случиться. Я даже не знаю, с чем это сравнить! Ну, как нельзя птиц заставить ползать, оленей — питаться мясом, рыб — жить на суше… нельзя человечество превратить в волков. Это противоестественно, это не свойственно человечеству, это вздор, чепуха, ерундистика! — Он блеснул глазами из-за стекол пенсне. — Через месяц или полгода разлетится этот немецкий блеф, и сами мы будем удивляться, — как это мы раньше не видели такой несомненной, такой очевидной, такой близкой победы. И, когда пройдет время, то, что случилось сегодня вечером или случится завтра, покажется таким необыкновенным, таким удивительным, и мы с вами, друзья, будем выглядеть такими благородными и мужественными людьми, что школьники будут плакать, когда учитель расскажет им, как мы собрались здесь, во втором механическом, и каждое слово, которое мы с вами говорим, будут изучать по воспоминаниям, собирать, восстанавливать.