У городских ворот

Теперь вокруг Калашникова плотным кольцом стояла толпа. Матери слушали его, покачивая грудных детей, старухи напрягали ослабевший слух, чтобы не пропустить ни одного слова, мальчики и девочки широко открывали рты и в полутьме поблескивали глазами. Калашников щелкнул портсигаром, достал папиросу и закурил. Вряд ли он сознавал, что его слушает столько народу.

— А на самом деле, — продолжал он, затянувшись и выпустив дым, — не были мы с вами ни мерзавцами, ни героями, а просто были мы с вами порядочными людьми и поступали, как порядочные люди, граждане своей страны. Были нам органически противны, непереносимы поступки подлые, и не могли мы их совершать потому, что стыдно нам было товарищей и самих себя. А почему мы были такими? Ну, это уже длинный разговор. Тут медленно складывавшиеся традиции поколений, тут идеи, вынесенные из опыта многих тяжелых бедствий, войн и забастовок, и революций, наконец, просто привычки, сложившиеся в быту. Это четверть века, прожитая в мире, в котором высокие права человека стали законом и азбукой школьных программ, это то, что вошло в нашу плоть и кровь, что стало нашей меркой хорошего и дурного.

— И вот, — продолжал Калашников, обводя всех глазами, очень ласковыми и очень внимательными, — я допускаю, что немцы, может быть, задавят нас танками, забьют артиллерией, задушат газами. Но в то, что уничтожат наши понятия о плохом и хорошем, наши представления о том, что стыдно, и о том, что благородно, а значит — и людей, поступающих согласно этим понятиям, — в это я не верю. Не может этого быть. Раз это уже создалось в мире, раз это уже существует, значит, это всегда будет существовать. Значит, всегда будут жить люди, которым будет стыдно замучить ребенка, предать товарища в беде, унизиться перед врагом. А коли так — эти люди обязательно победят. Потому что нет бойца сильнее того, которому стыдно предать товарища и стыдно унизиться перед врагом. Так что унывать не следует. Как говорится, — наше дело правое, победа будет за нами.

Он говорил теперь громко, так, чтобы всем было слышно, потому что уже все стояли вокруг и слушали его. И, обведя всех глазами, Калашников вдруг улыбнулся очень смущенно.

— Когда я говорю «мы», я думаю, конечно, не про нас с вами. Мы что? Мы сидим здесь, нам тепло и не дует, я говорю про них — про тех, кто пошел сейчас занимать рубеж. Это я для ясности говорю «мы».

Он помолчал, потянул потухшую папиросу, зажег ее и затянулся.

— А мы, — сказал он, — можем сделать одно. — Он встал, снял шляпу и провел рукой по волосам. — Мы не можем сделать наших людей бессмертными. Многие из них погибнут сегодня. Дай бог, чтобы таких было поменьше. Но мы можем сделать бессмертным их оружие, их винтовки и пушки, их пулеметы, их танки. Если вражеский снаряд разобьет наше орудие, мы его через несколько часов вернем в строй починенным. Если подорвется наш танк, он на следующее утро воскреснет. Где будет пробита броня, мы поставим новую толще и крепче. Здесь во дворах залежи металла, здесь станки, здесь мастера. Ничего, что мастера стары: для такого случая напрягут глаза, разглядят, что́ нужно, детей научат, дети станут к станкам. Ничего, если дотянуться не смогут: подставят скамейки. Пусть сам завод сражается, пусть дерутся станки. Будем изобретать, придумывать. Снаряды рвутся — ничего, и под снарядами поработаем — не барышни. Пусть наш батальон знает, что за ним и люди и машины. Как, товарищи, а?

Калашников обвел всех глазами.

— Назовем этот цех «Бессмертная пушка». Ничего название?

Стоявшие вокруг улыбнулись.

— Сегодня, сейчас продумаем, разместим и утром начнем работать. — Он снова обвел всех восторженными глазами, и такие же восторженные глаза были у скептических стариков, у женщин, у мальчишек и у девчонок. И так как все было этой ночью необыкновенно, то именно в ту минуту, когда Калашников сказал последнее слово, по всему цеху разом вспыхнули лампы. Монтеры исправили повреждение — свет был дан. Это было — как знак, как сигнал, как предсказание. И сразу вокруг заулыбались лица, послышался смех, и толпа задвигалась.

— Федичев, — сказал Калашников, — подберите бригаду и с рассветом идите по дворам. Вы — опытный человек, вы разберетесь. Возьмите на учет все, что не пробивается пулей, все, что можно превратить в броню. Придумывайте, может быть, можно делать вещи, которых раньше не делали: может быть, можно устроить стальные доты, может быть, выдумаете новые препятствия для танков; пересмотрите брак, лом, запасы, подумайте о мелочах: быть может, из жести можно делать термосы, фляжки, котелки; может быть, есть железо для касок. Вы меня понимаете, Николай Алексеевич?

— Понимаю, — сказал дед.