— Здесь, — продолжал Калашников, — в самом цеху, мы выроем глубокие блиндажи и устроим в них спальни, недоступные для снарядов. Пусть матери работают спокойно, дети будут здесь же в безопасности под землей. Валя Канавина, собери женщин, идите за лопатами, их на заводе должно быть много, поищите. Я осмотрю станки, утром они должны заработать. Если здесь нехватит чего-нибудь — принесем из других цехов. Думайте, товарищи, думайте: что можно еще сделать? Что можно еще изобрести? Все понадобится, все пригодится.
Калашников вынул блокнот, карандаш и быстрой, деловитой походкой, так, как он прежде, бывало, ходил по спокойно работающему цеху, прошел в дальний угол, — туда, где начиналась ровная шеренга станков. Дед, конечно, прямо воскрес к новой жизни. Он только начал, наверное, огорчаться, что он уже ни на что не годен, и вот, на́ тебе, — нашлось дело. Да и все старики были очень довольны. Они суетились, достали обрывки мятой бумаги, тупые огрызки карандашей, надели очки и двинулись из цеха.
Детей стали сносить в одно место. Дети бормотали сквозь сон и не просыпались, открывали глаза и, ничего не увидя, закрывали их снова. Женщины поснимали платки, достали где-то мешковину, большой кусок брезента, разостлали все это в темном углу и уложили детей рядком. Моя мать и еще две женщины постарше остались их охранять, а остальные пошли искать лопаты, чтобы рыть в цехе траншеи и блиндажи. По-настоящему, конечно, мне бы тоже следовало принять в этом участие, но я нарочно держался в стороне и старался, чтобы обо мне не вспомнили.
До рассвета оставалось немного. Мне пора было собираться.
Подождав, пока народ разошелся, я незаметно вышел из цеха и поглядел на небо. Было сухо и холодно. Дрожь пробрала меня. Снаряды теперь почему-то не летали над городом. Один только раз свистнуло, но разорвалось далеко-далеко. Зарева мне показались уже не такими яркими. Может быть, пожары начали гаснуть, или, может быть, небо светлело. Один только раз прочертил прожектор по облаку. Я присел на скамеечку. Изредка доносились до меня шаги и приглушенный разговор — это старики ходили по дворам и переговаривались. Облака шли по черному небу, одно из них с краю окрасилось красным, потом облака расступились, открылось окно во вселенную. Небо чернело надо мной, холодное, чистое, настоящее осеннее небо. Я подумал, что если бы все-таки был бог, мы бы помолились ему как следует, и все было бы хорошо. А так бога нет, и чорт его знает, чем это может кончиться! Я старался не думать о том, что предстоит, но сердце мое сжималось и мне все равно было невыносимо страшно.
И все-таки я знал совершенно точно, что хочу я этого или не хочу, считаю я это нужным или не считаю — все равно, как только рассветет, встану и пойду в батальон, и ничего с этим нельзя сделать. Я стал внимательно вглядываться: не светает ли? Мне показалось, что силуэты цехов были уже не такие черные, но, во всяком случае, итти еще рано. В темноте меня мог застрелить первый же часовой.
Маленькая фигурка вышла из цеха, остановилась и зябко поежилась. Закинув голову, она посмотрела в небо, и мне стало интересно, пожалела она тоже, что бога нет, или так просто — ни о чем не подумала. Она стояла, закинув голову, и долго-долго смотрела на звезды. И звезды смотрели на нее. А мне было интересно: им она тоже видна? Или они видят только землю всю целиком, может быть, различают зарева и взрывы снарядов.
Фигурка подошла к скамейке и вздрогнула, увидев меня. Я услышал голос Ольги.
— Кто это? — спросила она.
— Это я, Леша.
— Леша? — Она села рядом со мной. — Что ты тут делаешь? На звезды любуешься? Брр — холодно! — Она поежилась. — И спать хочется. Ты посидишь еще?
— Да, — сказал я.
Она кивнула головой.
— А я пойду, может, вздремну часок.
Она вошла в цех. Я огляделся… На черных стенах уже выступали окна, меркли звезды, и небо становилось серее. Я встал и, ежась от утреннего холода, пошел через ворота на площадь и дальше по Ремесленной улице мимо нашего дома, туда, куда ушел батальон.
Часть вторая
БИТВА В ГОРОДЕ СТАРОЗАВОДСКЕ
Было уже совсем светло, когда я оказался в расположении батальона.