У городских ворот

— Потому что воевать не умеем, — проворчал Иван Андреевич. — Разве это солдаты? Разве на них положиться можно? С такими воевать — только дело портить.

Он, видимо, здорово нагнал страху на своих бойцов. У них у всех был смущенный и виноватый вид. Он оглядел их очень строго и продолжал:

— Вы подумайте, подхожу я к этому, к Петру, к моему племяннику, — был бы его отец жив, он бы ему задал, — вижу, старательно так стреляет; спрашиваю: «Ты в которого метишь?» — «Вон, — говорит, — в того, в крайнего». Я поглядел, а он, подлюга, глаза зажмурил и бьет в белый сеет, как в копеечку.

— Обучится, — сказал успокаивающе Богачев.

— Обучится, — забурчал Калмыков, — в школу его отдавай. Немцы в атаку идут, а он учиться собрался. Студент!

— Да, — неопределенно сказал Богачев. — Ну, товарищи, вы держитесь, немцы теперь знают, что у нас здесь занята оборона, и, должно быть, сейчас начнут действовать.

— Моим тут не выстоять, — уверенно сказал Калмыков. — Они и сейчас-то едва-едва удержались. Если бы стыдно не было, наверное, побежали бы. Что будешь делать? Не могут. Воевать не привыкли. По санаториям ездить привыкли, а воевать — нет.

Когда мы с Богачевым шли дальше, до нас долго еще доносилось мрачное ворчание Ивана Андреевича.

Я совсем привык к своей роли ординарца. Меня успокаивало, что Богачев не гонит меня от себя. Я понимал, конечно, что он меня просто не замечает, но он мог меня не заметить и до конца сражения. Я шел сзади, такой серьезный, готовый к исполнению самых опасных поручений. Жалко только, что у меня не было оружия. Я, впрочем, не отчаивался и надеялся со временем разжиться наганом.

Богачев быстро шел по траншее, иногда останавливаясь и говоря всюду одно и то же, что, мол, теперь, братцы, держитесь, теперь, вероятно, начнется. Время от времени одна из пушек отца стреляла по расположению немецкой пехоты, время от времени над траншеей свистела пулька, но в общем было тихо, и один раз над моей головой даже пролетела большая голубая стрекоза. Возле управления Орса Богачев вылез из траншеи, прошел, пригибаясь, вдоль кустов, ограждавших сад, и спустился в подвал. Здесь помещался пункт медицинской помощи. Штук двадцать носилок на невысоких ножках были расставлены в первой комнате. Доктор Гурьян, полный армянин с большим носом и пушистыми усами, ходил по подвалу и распоряжался.

Меня окликнула Ольга.

— Лешка, — сказала она, — ты как сюда пробрался?

Стараясь говорить тише, чтобы не услыхал Богачев, я дал ей понять, что нахожусь при командире батальона, и, кажется, это произвело на нее впечатление.

— Ух, ты! — сказала она с уважением, хотя в ее глазах я не увидел полного доверия к моим словам. Ольга, оказывается, успела уже везде побывать. Она восхищалась отцом и говорила, что он все организует очень толково.

— А Коля совсем такой, как всегда, — сказала она. — Можно подумать, что ему футбольный матч предстоит. — Потом наклонилась ко мне и, глядя на меня широко открытыми глазами, вдруг прошептала: — А ты боишься, Лешка?

— Нет, — сказал я, — чего бояться?

— Ну и правильно, бояться не надо, хотя очень, конечно, страшно.

В это время Богачев кончил разговор, и мы вышли. Нельзя сказать, чтобы вид носилок и операционного стола произвел на меня приятное впечатление.

Мы вышли из подвала и вернулись на наблюдательный пункт. Дегтярь стоял у окна и смотрел в бинокль.

— Ничего нового? — спросил Богачев.

— Похоже на то, — ответил Дегтярь, — что тихая жизнь идет к концу. Если я не ошибаюсь, — это к нам.

Мы подошли к окну. Над ровным желто-зеленым полем из-за кирпичных станционных зданий, над безлюдной деревней выползали на чистое небо тяжелые черные самолеты. Сердито жужжа, как жуки, с туловищами, слишком тяжелыми для крыльев, они двигались прямо на нас, неуклонно, но удивительно медленно. В насекомых этих было что-то странное, некрасивое, что-то от непонятного для нас уродства жителей тех первобытных эпох, когда природа еще не нашла совершенных и гармоничных форм. Снова возникло у меня ощущение дурного, тяжелого сна.

Земля содрогается. Немецкая карусель

Когда немцы подошли к нашему городу, они не рассчитывали на серьезное сопротивление. Рубежи, на которых такое сопротивление было еще возможно, казалось им, остались уже позади. Три танкетки и пехотное подразделение, которые видел я, вовсе не собирались сражаться. Им предстояло занять беззащитный город и, может быть, расправиться с отдельными безумцами, которые захотят сопротивляться. Организованный артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь явился для них неожиданностью. Они не придали ему серьезного значения, но, не желая тратить живую силу, которой, после напряженных боев последнего месяца, оставалось у них не много, решили наказать непокорных и подавить их всей мощью германской техники. Короче говоря, они решили устроить так называемую немецкую карусель.