У красных ворот

Папа с трудом уговорил Федора принимать деньги. Федор согласился, но лишь на том условии, что эти деньги, начав работать, мы постепенно возвратим родителям.

Федор скрупулезно каждый месяц записывал, сколько мы получали. Когда мы стали возвращать долг, папа эти деньги вносил на мою сберкнижку.

Ну об этом хватит. Сейчас Сергей с увлечением читает рукопись отца. Как-то само собой получилось, что она вовремя подоспела. Повесть захватила Сергея и увела за собой, что узналось на последней „пятнице“. Он восторженно говорил о деде. Я думаю, что здесь происходит внутренний диалог духовно близких людей, находящихся на разных временных уровнях. Одного из них, молодого, „машина времени“ переносит в прошлое, где он полностью принимает предлагаемые старшим обстоятельства и перевоплощается в него. Как дальновиден оказался папа, когда просил дать Сергею для чтения его рукопись.

Пора заканчивать, расписалась…»

ПРИДОРОЖНЫЙ

Сергей читал повесть деда:

«В тюремной конторе меня опять обыскали и в сопровождении надзирателя направили на второй этаж. Позвякивала связка ключей в его руке, аккомпанируя гулкости наших шагов по тюремному коридору. Примерно в середине его надзиратель сказал:

— Здесь.

Я остановился. Передо мной была дверь с номером 9. Я вошел в камеру и увидел у противоположной стены прижавшихся к ней троих заключенных в нижнем белье. Головы втянуты в плечи, в страхе вскинуты брови. Они начали успокаиваться, лишь когда дверь камеры грузно закрыла дверной проем, щелкнул два раза замок и звякнула наружная щеколда.

Вскоре мои сокамерники объяснили причину их страха. По тюремным правилам до утренней проверки в тюрьму новых заключенных не приводили; для меня почему-то сделали исключение. Но не раз бывало, что до утренней проверки в тюрьму врывались офицеры и зверски расправлялись с политическими: избивали их, выводили во двор и расстреливали, а то и рубили шашками…

Поэтому каждый политический заключенный, и осужденный и подследственный, чувствовал себя в белогвардейской тюрьме смертником. Неудивительно, что мои новые знакомые, услышав, как отпирается дверь их камеры, подумали: наступил их последний час.

— Господа, — сказал я, узнав обо всем, — но беспокойтесь: перед вами такой же, как и вы, арестант. К тому же без вины виноватый.

Я умышленно назвал их господами, а не товарищами: не знал, кто передо мной — единомышленники или провокаторы. Обитатели камеры быстро пришли в себя и жадно стали спрашивать, что делается на воле. Мы сидели на полу камеры и полушепотом беседовали.

Несмотря на подавленное состояние, холодную оголенность стен и пола камеры, первые часы, проведенные в ней, оказались временем полного покоя. Это ощущение нетрудно понять: перед тем я провел в контрразведке много часов, изнуривших меня морально; здесь же на какое-то время был предоставлен самому себе.

Мои „коллеги“ по камере, не в пример мне, действительно попали сюда по разным пустякам, и их, очевидно, должны были скоро выпустить.

Часа два мы провели в разговорах, потом все же сон постепенно, но властно стал клонить меня к полу. Едва я коснулся его головой, как передо мною внезапно высветился образ Елены Анатольевны Степовой, так ясно, так четко, будто она находилась в нашей камере. Я невольно открыл глаза. Вокруг стояла пустота нашего каземата, куда через небольшое зарешеченное окно проникал свет с воли. Потом я заснул.

Очнувшись, сразу вспомнил свое видение и стал думать о Елене Анатольевне. Мои товарищи уже проснулись, меня окликнули, но я притворился спящим, не хотел отвлекаться от своих мыслей о ней.

Необычным было наше знакомство в Харькове. Хорошо помню во всех подробностях день, когда оно произошло.

…Бешено неслась моя пролетка вниз по Губернаторской. Я стоял, держался за перильца, окружавшие сиденье извозчика, и тыкал в его спину дулом нагана. Отчаянно торопил его. За пролеткой гнались два всадника. Они начали стрелять. Слева и справа от колес пули высекали из булыжников искры.

Извозчик съежился, вобрал голову в плечи, я пригнулся. Потом мы резко свернули в боковую улицу, немощеную, пыльную, тихую, с приземистыми строениями, и оторвались от преследователей. Я встал на подножку, откинулся назад и, схватив саквояж, выпрыгнул из пролетки; побежал к полуоткрытым голубым воротам. Я знал: за воротами — склад бывшей тарной фабрики.

Через склад можно выйти на Московскую. Я петлял между ящиками. Было душно от нагретого солнцем дерева. Фуражка липла к потному лбу, стоячий воротник френча сдавливал шею. Мне внезапно стало до боли тоскливо. Казалось, не выбраться из этого нагромождения ящиков и древесной стружки. Ее упругий завиток прицепился к рукаву.

Преследуемый контрразведкой, я всегда носил с собой саквояж с костюмом для переодевания, менял места ночлега.

Наконец я увидел выход из склада. Спрятавшись за ящиками, быстро переоделся.

К подъезду гостиницы „Гранд отель“ я подошел уже в щегольском костюме из тонкой шерсти кремового цвета, соломенной шляпе-канотье, небрежно сдвинутой на затылок. Этакий беспечный франт. Я вошел в прохладный сумрак вестибюля гостиницы.