У крутого обрыва

Ту цель, которую суд преследует своим приговором, общество уже достигло: двадцать шесть лет оно незримо воспитывало Большакова. Трудом своим, ратными подвигами, четвертьвековой беспорочной жизнью он доказал, что исправление свершилось, и колония уже ничему научить его не может.

Да, но свершилось ли возмездие? Может ли смириться совесть, если человек, случайно избегнувший суда, так и не будет наказан? Вправе ли мы простить убийство, если убийца, наказав себя сам унизительной, лживой своей жизнью, вечным страхом перед разоблачением, за все эти годы не нашел в себе мужества принести людям повинную? И только ли Антон на его совести? А Лида, у которой он хладнокровно отнял ее любовь?

Как же быть с ним, с Виталием Большаковым? Отпустить с миром? Нет, невозможно. Наказать? Но зачем? Ни день, ни год, ни десять лет тюрьмы реального смысла уже не имели, а казнить его было нельзя. Оставалась пустая формальность — наказание, нисколько не отвечающее мере содеянного, просто символ справедливости, наглядное свидетельство тому, что правда — понятие не абстрактное.

И он «получил» шесть лет. И все шесть отбыл. По канонам нравоучительных романов его должны были бы проклясть жена и дети. Но нет, жена ждала его — потрясенная, с опустошенной душой, но слишком поздно было начинать ей жизнь сначала. И его дети — родные дети — ждали тоже; он был преступник, но он был и отец. Только Машенька не простила.

Он не знал, как смотреть людям в глаза, как разговаривать с женой, как вести себя с детьми.

Много раз он думал наложить на себя руки, но сил не нашлось. Он работает, лечит людей, никто не напоминает ему о прошлом, но в каждом взгляде он читает себе приговор. Так и живет…

Ко мне он приехал не только затем, чтобы поведать свою судьбу, но и чтобы получить помощь: ему хочется, чтобы старшая дочь сменила отчество, стала Марией Антоновной, так будет справедливо, этим он хоть как-то, хоть с опозданием вернет ей часть украденного — имя родного отца.

Больше говорить было не о чем, он поднялся, чтобы уйти. Этот человек уже отбыл наказание за свой тяжкий грех, и, значит, он имел законное право на то внешнее уважение, которое мы оказываем любому, будь он нам трижды несимпатичен. К тому же я повидал и более страшных убийц, на их фоне мой собеседник выглядел кротким и жалким. Но пожать на прощанье руку доктору Большакову я не смог.

1969

ПРОИСШЕСТВИЕ В ПОЛНОЧЬ

Сережка сидел на подоконнике и разглядывал улицу.

Всю ночь шел снег, намело огромные сугробы, а утром стало подтаивать. Небо опустилось на крыши соседних домов и теперь надвигалось на мостовые. Через запотевшее стекло Сережка видел, как из тумана выплывали и тут же снова ныряли в него фигурки прохожих с развевающимися полами пальто.

Потом опять началась метель.

А в комнате было уютно, тепло. Из кухни тянуло пряным запахом печеного теста. Мать ежеминутно заглядывала в духовку, где уже давно томился праздничный пирог. Сестра Юлька в перчатках, чтобы не повредить свой первый в жизни маникюр, стаканом вырезала из теста ровные кружочки для пельменей.

И только Сережке нечем было заняться. Каток, заваленный снегом, не работал, школа была закрыта на каникулы, а на кино не было денег. Заскакивал к нему Борька Клоков, хотел посидеть, похвастаться новыми марками, которые прислал ему брат, перекинуться в «подкидного» и просто потрепаться, но мать его выгнала.

— Зайдешь на будущий год, — сказала она, — Сережка мне по хозяйству помогает.

И легонько подтолкнула Борьку к двери.

— А тебя драть надо, — сердито посмотрела она на Сережку. — Со всякой шпаной водишься, да еще домой тянешь. Знаешь, что матери вздохнуть некогда. Другой бы пожалел мать-то, а этому хоть бы что. Смотри, как наследил твой Каланча.

Сережка молчал, отвернувшись к окну, словно весь этот разговор его не касался. «Ну, чего взъелась? — думал он про себя, сохраняя на лице полнейшее равнодушие. — Что я, маленький? Шагу ступить не дает и ко мне не пускает. Ну чего, чего ты ко мне привязалась?» — мысленно повторял он, не зная, как втолковать матери, что ему уже пятнадцать лет, что он — восьмиклассник, что ребята выбрали его даже заместителем старосты и что не грех бы ей все это давно понять.

Она этого почему-то не понимала. По-прежнему самым любимым ее словом было «нельзя». Три дня назад, когда Сережка попросил отпустить его с товарищем на каникулы в деревню, мать, как он и ожидал, только отмахнулась. Сережка знал, что спорить с ней бесполезно, и смолчал. Потом его пригласили знакомые ребята из техникума встречать Новый год у них в общежитии. Сережка загорелся: он никогда еще не ходил на праздники в настоящую компанию. Но мать снова сказала «нельзя». На этот раз даже отец заступился.

— Пусть идет, чего ему с нами, стариками, скучать, — робко проговорил он, и по голосу его было трудно понять, разрешает он или упрашивает.

Но мать, укоризненно поглядев на мужа, отрезала:

— Еще чего вздумал! Знаю я эти вечеринки… Придет время — нагуляется.