У крутого обрыва

— Эх ты, дурья голова, — сказал Денискин. — С тобой как с человеком, а тебе еще соску сосать.

И отвернулся.

Сережка облизал губы и хрипловатым шепотом проговорил:

— Хорошо, идем.

…В грязной забегаловке было почти пусто. Обычно наполненная многоголосым пьяным шумом, который то и дело с густыми клубами пара выплывал на улицу, эта тесная комнатушка сегодня выглядела особенно неприветливой. Ребята разместились у самого дальнего угла стойки, и Денискин уверенно потребовал у буфетчицы черного хлеба, соленых огурцов и пять пустых стаканов.

«Не даст, ни за что не даст», — испуганно подумал Сережка, но толстая буфетчица с красным лицом и выцветшими бровями поставила на стойку граненые стаканы и пошла выполнять заказ.

Денискин честно разделил принесенную бутылку водки на пять равных частей и, звонко чокнувшись со всеми, сказал многозначительно:

— За фарт!

Сережка никогда не думал, что так трудно заставить себя опрокинуть в рот эту прозрачную жидкость. Но, боясь новых насмешек, он зажмурил глаза и выпил все до дна. И вдруг лица ребят, потолок, буфетная стойка качнулись и поплыли перед глазами. Потом застыли опять на своих местах. Стало весело и жарко.

Тыча вилкой в ускользавший огурец, Сережка сказал хвастливо:

— Во! А ты говорил — не пью!..

Много позже Сережка с трудом припоминал, как Денискин что-то говорил ему на ухо и он ему что-то отвечал, как потом они все вместе о чем-то спорили, соглашались, опять спорили, как он лихо расплачивался дядиной пятеркой, уже не боясь ни буфетчицы, ни черта, ни дьявола…

И опять раскачивались на ветру фонари, и от танцующих по мостовой желтых пятен улица стала похожей на карусель. Сережка шел, не разбирая дороги, вслед за Денискиным и остальными. Первая хмельная волна прошла. Стало ясно все, что сейчас должно произойти. Ему хотелось остановиться и закричать: «Стойте!», но он не остановился и не закричал.

«Что я делаю? Что я делаю»? — стучало в висках, и в ответ словно слышался ехидный голос Денискина: «Говорят, трус ты большой?»

«Я им покажу — трус! Кто трус? Я трус? Мы еще увидим, кто трус!» — Сережка про себя с кем-то спорил, обижался, настаивал, убеждал, даже клялся и плакал, но все шел и шел — так долго, так далеко, будто на край света…

Улица кончилась. Дальше был пустырь с рытвинами и ямами. Все занесло снегом, ничего не было видно, только впереди далеко переливалась цепочка огней.

Порывистый ветер, подымая снежную крупу, бил в лицо…

По пустырю почти никто не ходил, особенно зимой, но очень нетерпеливые изредка пересекали его, чтобы сократить путь до трамвайной остановки: поселок вырос, а довести до него линию трамвая еще не успели.

Возле большой мусорной груды, занесенной с наветренной стороны снегом, Денискин остановил свою команду. Все присели на корточки, и Сережка присел тоже. Борис — тот просто согнулся в три погибели. Его рост, который мог бы создать ему славу грозного волейболиста, был сейчас только помехой. Молчали. Присевший с краю Денискин вглядывался в темноту. Совсем ушедший в свое кургузое пальтецо Пузан тоже обшаривал местность глазами, покачиваясь из стороны в сторону. Над самым ухом Сережки тяжело сопел Заливин.

— Идут! — сказал тихо Денискин. — Пузан, у тебя готово? Все по местам. Как подойдем — Каланча налево, Генка направо, Сергей назад. Брать будем только я и Пузан. Ну, смотрите мне!..

Денискин грязно выругался. И хотя говорил он вполголоса, в его интонации, ругани, во всем его облике была такая злоба, такая остервенелая сила, что Сережке стало страшно. Но он опять подумал: «Я не трус. Нет, я не трус!» — и стал следить за каждым движением Денискина, ожидая его приказаний.

— Повело! — скомандовал Денискин. — Все разом! Ну!..

Прижимаясь друг к другу, они вышли из своего убежища и преградили дорогу трем закутанным женским фигуркам. Когда подошли вплотную, Сережка попытался разглядеть их лица, но в темноте не смог ничего увидеть.

— Назад, смотри назад! — прохрипел Пузан.

Сережка мгновенно повернулся и стал напряженно глядеть в сторону поселка, невольно вслушиваясь в каждый звук, в каждый шорох за своей спиной. Он слышал, как Денискин сказал:

— Деньги, часы, кольца, серьги — живо! И чтоб без шума! Кто пикнет — не встанет. Ясно?

На мгновенье все стихло. Потом тоненький, дрожащий голосок произнес:

— Отдайте им все, девочки.

Опять стало тихо. Сережке хотелось обернуться, но, помня окрик Пузана, он не решался.

— Долго ты будешь копаться? — угрожающе спросил кого-то Денискин, и ему ответил голос Пузана:

— Чего ты смотришь на нее — рви с ухом!

Сережка чувствовал, как краска заливает ему лицо. «Неужели ему не стыдно? Ведь девчонки! Только бы скорей это кончилось, только бы кончилось!»

— Куда сверток-то тянешь — это ж дамские туфли?! — услыхал он резковатый женский голос.

— Отдай, Клава, пусть берут, — умоляюще отозвался голосок потоньше.

Тут снова вмешался Денискин:

— Молчи! Не твое дело! А ты без разговорчиков… Теперь бегом! Молитесь, что целы остались.

Мимо Сережки, быстро удаляясь, промелькнули три ссутулившиеся фигурки…