У крутого обрыва

— Выкручусь… Досрочно выпустят…

И, небрежно сплюнув, заржал.

Не поднимая глаз, капитан тихо сказал:

— Ошибаешься, Денискин. Придется сидеть сполна.

А за дверью плакала женщина. Сережке хотелось не слышать отчаянных рыданий, он зажал уши, но сквозь стены, сквозь плотно сжимавшие голову ладони прорывался этот надсадный мучительный крик:

— Что ты наделал, Сереженька?! Сыночек мой, что же ты наделал?!

Крик осекся…

Капитан повернул голову к окну и прислушался. Из висевшего на улице репродуктора донесся перезвон кремлевских курантов. Голос диктора провозгласил:

— С Новым годом, товарищи!

Капитан поднялся из-за стола, взглянул на конвоира, дружески ему улыбнулся, потом посмотрел на ребят, и глубокая морщина пересекла его лоб.

1961

Как сложилась судьба тех, о ком вы сейчас прочитали?

Сначала был суд: за групповой разбой и покушение на убийство. Я защищал Сережку и не скрою: на этот раз передо мной стояла не слишком трудная задача. Надо было только объяснить, каким образом он попал в эту компанию, как получилось, что за какие-то считанные минуты случайная встреча перевернула вверх дном его короткую жизнь.

Я рассказал все, о чем здесь написано, и был понят: суд избрал для Сережки условное наказание.

Клокову, помнится, дали шесть лет. Заливину — восемь, Пузану — двенадцать, а Денискину — пятнадцать. Но пятнадцать Денискин не отсидел — не хватило терпения. Он бежал и по дороге убил человека — только за то, что тот не сразу отдал ему свой чемодан. Через неделю Денискина поймали. Его снова судили, приговорили к расстрелу, и приговор этот приведен в исполнение.

Пузан в колонии совершил новое преступление, ему добавили еще пять лет, и, насколько я знаю, он пребывает за «высоким забором» до сих пор.

Следы Заливина потерялись, а Клокова я нашел через несколько лет: он был уже в другой колонии — отбывал наказание по другому делу. Сначала его выпустили условно-досрочно, какое-то время он держался, но потом снова втянулся в «блатные» дела: помогал приятелям по «отсидке» — не даром, конечно — прятать ворованное. Был изобличен и получил по заслугам.

Ну, а Сережка доверие полностью оправдал. Ему было стыдно вернуться в свой класс, и его отправили к родным, в деревню, где Сережка начал работать в колхозе. Потом переехал в город, поступил на завод.

Он кончил вечернюю школу, стал комсомольцем, честно рассказав новым друзьям все, что случилось с ним в ту новогоднюю ночь.

Когда я его разыскал, он уже был студентом-заочником и еще — отцом годовалого сына. Жена работала вместе с ним, и Сережка писал о ней скупо, но нежно.

Он дал мне «честное, честное, честное слово» напоминать о себе «хотя бы по праздникам», но слово свое не сдержал, и я на него ничуть не в обиде. Я привык, что обо мне вспоминают вовсе не в праздники. Так что пусть уж подольше не пишет!..

ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ

— Да, я виновен, — говорит он и опускает глаза. Они у него синие-синие, а в сумраке комнаты для свиданий при городской тюрьме — кажутся еще синее. — Признаюсь полностью…

— Это известно.

Мы сидим уже битый час, готовясь к завтрашнему процессу, но могли бы и не сидеть, потому что толку от нашей беседы нет никакого. Он занудливо повторяет: «виноват…», «в деле все подробно описано», «что Кузина говорит, то и было», — тяготясь разговором и ничуть этого не скрывая.

— Мне, Саранцев, одно непонятно: вас вообще не тянет на волю?

— Почему? — Он настороженно всматривается в меня, пытаясь понять, какой подвох его ожидает. — Почему же не тянет?

— Если бы тянуло, вы помогли бы мне вас защищать. Найти уязвимые места обвинения… Опровергнуть улики…

Лицо его снова становится скучным.

— Чего там бороться?! Зряшное дело…

Зряшное дело — это он прав. Преступление — дикое. Главное — дерзкое. Редкое по цинизму…

…Душный июльский вечер. Льет грозовой дождь, но и он не приносит прохлады. Женщина открывает настежь окно. Ложится спать. Сквозь дремоту ей слышится шум. Она открывает глаза и с ужасом видит на подоконнике чужого мужчину. Ее крики напрасны: сильный ливень и толстые стены заглушают любой звук. Злоумышленник настигает ее, валит с ног, пытается овладеть. Но она не теряет присутствия духа, сопротивляется, и наконец ей удается сломить его: пьяный, утомившийся от борьбы, он засыпает. Тут же, в комнате, на кровати…

Так про это написано в обвинительном заключении и так же — в показаниях Саранцева. Они заканчиваются словами: «был сильно пьян, ничего не помню, заявление Кузиной подтверждаю».

Заявление было потом, а сначала — лишь крик: «Помогите!» Не ночной, заглушенный дождем, а утренний — на рассвете, когда — в халате и шлепанцах — она выскочила на улицу, добежала до постового: «Помогите! Скорей!» Милиционер не заставил ее повторять — тотчас бросился вслед.

Она привела его на третий этаж четырехэтажного дома, открыла дверь, на цыпочках, боясь спугнуть преступника, провела в комнату: посреди кровати, одетый, в ботинках со следами засохшей грязи, спал молодой мужчина.

Милиционер постоял, посмотрел, оценил ситуацию. Потом подошел к телефону и вызвал конвой.