У крутого обрыва

Услышать это было, наверно, ужас как интересно, потому что никто с ними об учителях так не говорил, а с подробностями, с зачтением писем тем паче. И такой получился душевный разговор, что по просьбе Ангелины Кузьминичны стали девочки вспоминать, какие грехи замечали они за другими учителями. Вспомнили, что года два или три назад один учитель отпустил неуместную шутку. Другой как-то не так посмотрел на свою ученицу, а третий будто бы приглашал захаживать к себе в гости, — разумеется, неспроста. Тут же составили протокол, девочки подписались — обвинительное досье обещало дать неотразимый материал против тех, кто «под крылом равнодушных» свил в училище «гнездо разврата».

Но «равнодушные» демагогии не поддались, не приняли бой на условиях, предложенных Ангелиной. Они проявили зрелость, выдержку и такт. Мы порой справедливо обвиняем слишком прытких любителей «клубнички», которые, самозванно присвоив себе высокое звание общественников, беззастенчиво копошатся в чужой душе, выставляя напоказ то, что для показа не предназначено. Но ведь глумление над человеческим достоинством — нравственный атавизм, чуждый принципам нашей морали. А норма — как раз иное: культура и деликатность, умение не поддаться соблазну проникнуть за плотно закрытые двери…

Привычка смотреть на жизнь через замочную скважину неизбежно укореняется там, где не умеют без ужимок, подмигивания и двусмысленных намеков относиться к самым человечным сторонам бытия. Упоительный гнев, с которым ханжи выискивают порок там, где его нет, обычно скрывает просто-напросто любовь к «клубничке», оказывается щитом, за которым кроются порочные мысли. Эту закономерность подметил еще Энгельс — он высмеивал «ложную мещанскую стыдливость, которая, впрочем, служит лишь прикрытием для тайного сквернословия».

В отличие от явных, тайному сквернослову не положено даже «пятнадцати суток», а нравственного суда он и вовсе не страшится, ибо сам привык выступать от имени беспорочных ревнителей добрых нравов — выступать прокурором, клеймящим порок. Он уверен: всегда найдется аудитория, внимающая его обличительному пафосу и охотно приникающая к замочной скважине, чтобы «полюбоваться».

Ну, а если бы ему пришлось выступать в пустом зале? Если не дать ему грубо вторгаться в мир чувств, не позволить выискивать на каждом шагу грязные помыслы и двусмысленные намеки? Перед кем бы тогда он суесловил и куда бы подался со своей пошлой, лицемерной «моралью»?..

Коллеги Ангелины Кузьминичны и Марата Петровича именно так и поступили. Но в похвальном стремлении не уподобиться постным ханжам они слишком долго старались не высказать прямо своего отношения, уклонялись от каких-либо действий, что дало возможность Ангелине Кузьминичне продолжить «на живом материале» свой психологический эксперимент.

Этот странный «эксперимент» я назвал психологическим отнюдь не случайно. «Разоблачения» проходили не где-нибудь, а на уроках психологии и объяснялись так: психология помогает понимать механизм человеческих поступков, вот и давайте, значит, свяжем теорию с практикой, разберемся в людях, которые нас окружают, — как грешат, какие грязные замыслы вынашивают в тиши учительских кабинетов.

«Пошлость не так прилипчива, как это порою кажется», — успокоил меня директор, а я уже видел зримые результаты уроков, которые преподала детям учительница «прикладной» психологии. Одна девчушка шестнадцати лет сказала мне о другом учителе словами и тоном Ангелины Кузьминичны: «Таким не место в рядах педагогов». — «А чем он, собственно, провинился?» — полюбопытствовал я. Она ответила туманно и многозначительно: «Вы думаете, мы слепые? Как бы не так». Потом она почтительно раскланялась с этим учителем в коридоре и кокетливо ему улыбнулась: приближались экзамены…

Я еще не успел уехать, а в училище поспешили сделать выводы и принять меры. Ангелину Кузьминичну уволили: есть закон, позволяющий расстаться с «работником, выполняющим воспитательные функции», если он совершил аморальный поступок, несовместимый «с продолжением данной работы». Марат Петрович, чье поведение действительно не отличалось высокой моралью, ушел сам: имя его было скомпрометировано, авторитет подорван, оставаться в училище он больше не мог.

Так закончилось дело, о котором, поразмыслив, я решил не писать: запоздалое выступление не имело, казалось, ни малейшего смысла.

Но смысл все-таки был, потому что «дело», как мы знаем, отнюдь не закончилось.

Прошло почти два года…

Судья встретил меня хмуро: назначенный на завтра процесс предвещал бурю. Один из педагогов училища привлекался к ответственности за серьезное преступление против нравственности, и этот поистине редчайший случай не мог оставить никого равнодушным.