У меня к вам несколько вопросов

Что ж, это можно было предвидеть: у всех у нас вел литературу доктор Майер, рассуждавший о власти, стуча по столу «1984». Дэна Рэмос заставляла всех нас смирно сидеть и смотреть на растения. Мистер Левин рассказывал нам одни и те же истории о греческих геометрах и о том, как он оплачивал учебу в колледже, работая помощником официанта. Вполне возможно (до меня это долго доходило), что моя чуткость и стойкость — это не то, что помогло мне выжить в Грэнби, а то, что Грэнби мне дала. То, что она отмеряла всем желающим.

Сколько раз мне еще придется усваивать все тот же урок? Ты не особенная. И это окей.

Под конец я вернулась на страницу Робби на «Фейсбуке» и сидела, уставившись на фотографию профиля, на которой он обнимал жену, впиваясь пальцами ей в бедро, словно боялся, что ее смоет набегающими волнами. Я вспомнила, как Робби ждал Талию после репетиций «Причуд» и «Камелота». Он стоял на ступеньках театра, один или с другом, читая учебник или так, готовый проводить ее обратно в общежитие.

Но — я совсем забыла — иногда, поддавшись порыву, вы переносили репетицию «Причуд» в нижний кампус, чтобы ребята практиковались под аркой возле Старой часовни. Вокруг темнело, а я делала для вас заметки о расстановке актеров. Не думаю, что Робби хоть раз там появлялся.

До тех пор я не понимала, почему ночью звук распространяется по-другому, но я сидела на ступеньках Старой часовни со своим планшетом, и когда певцов выстраивали в круг, их голоса звучали более объемно, возвышенно и серебристо. Все равно как петь в душе, если бы душ был бескрайним.

«Кому вы поете?» — спросили вы однажды. Сакина сказала: «Последнему ряду». Нет-нет, они не поняли. Вы имели в виду, кому поет ваш персонаж, даже если в песне вовсе не было слова вы, потому что, хоть «Причуды» и были, в сущности, конкурсом талантов, они задумывались как ревю, и неважно, пели ребята мелодии спектакля, мадригалы или Мэрайю Кэри, они должны были воплощать своих персонажей.

Вы сказали: «Я хочу, чтобы вы представили слушателей так ясно, чтобы я смог их увидеть».

Кто-то спросил: «А что, если ты поешь себе?»

«Никто никогда не поет себе», — сказали вы, и это вызвало шквал возражений. А как же Мария в «Звуках музыки», кружащая по холмам?

Наконец вы сказали: «Если не врубаетесь, пойте тогда Боди. В любом случае, она будет в будке. Признавайтесь Боди в любви, говорите Боди, что вам приснился сон, говорите ей, что вы образец современного генерал-майора». И вы схватили меня за плечи и усадили перед аркой, сделав единственной зрительницей. Как будто в упор не видя, почему я носила черное и пряталась за кулисами.

Кван Ли, выступавший следующим, сделал, как вы велели: спел «Все, о чем молю» [43] своим уже тогда выдающимся голосом, неотрывно глядя мне в глаза. Затем вышел Грэм Уэйт с гитарой и, вместо того чтобы петь «Черного дрозда», запел песню Тома Петти о трудностях взросления в городке в Индиане [44]. Я думала, что этим его шутка и ограничится, пока он не дошел до припева. Он запел почти один в один с оригинальным текстом: «Последний танец Боди Кейн!»

Вы это помните? Вы смеялись до слез, аплодировали Грэму, спрашивали меня, пел ли кто-нибудь мне такое. Я признала, что нет, никто мне такого не пел. Шутка была хорошей, и я смеялась со всеми, польщенная тем, что Грэм запомнил, что я из Индианы. Но я сразу поняла, что меня ждет: весь остаток учебного года все кому не лень будут петь мне это в коридорах и столовой, и мне придется как-то реагировать на это.

«Окей, — сказали вы наконец, вытирая слезы, — не так буквально в следующий раз, но идею вы поняли».

Прошел час, а я все сидела, уставившись в экран лэптопа. Должно быть, я выглядела как человек, выполняющий напряженную стрессовую работу — неудивительно, что все старались держаться подальше от моего столика.

Мы считали, что в Куинси-холле и в Доме Гейдж водятся привидения. Мы считали, что мистер Уайсокис и мисс Арена влюблены друг в друга, пока он не объявил о своей помолвке с другой женщиной, о которой мы впервые услышали, аспиранткой из Университета Вермонта. А еще мы считали себя почти взрослыми.

Я шла на киноведение, придавленная холодом, лэптопом в рюкзаке и зимним пальто, которое уже начинала ненавидеть. Вот так я и влачила четыре свои года в Грэнби: подавленной и неприкаянной.

Трудно описать то состояние морока, в котором я находилась; могу лишь сказать, что я уже совершенно не понимала, что правда, а что нет — насчет Джерома, насчет Робби, насчет Омара, насчет вас. Не знала, любит ли еще меня Яхав. Не могла понять, кто знал больше о том, что случилось с Талией: я сейчас или я на пороге восемнадцатилетия. Я-взрослая, оглядывающаяся назад со всем своим опытом и знаниями, или я-подросток, одновременно уставшая от жизни и наивная, воспринимающая все впервые.

Это даже не было вопросом доверия выжившей, ведь Талия никогда ничего не рассказывала о вас. Не говоря о том, что она не выжила.