У Миткова поля на Ведроши

— Как же так, воевода! — сотник от неожиданности выпучил глаза. — То мои люди, мне их и вести! — и покрываясь краской, зашипел сквозь зубы. — Не по чести ты со мной поступаешь. Ужо вернёмся к Москве, будет тебе…

Осиф Андреевич прищурился.

— Ты меня, сотник, ни с кем, случаем, не попутал? Я тебе не калика перехожая, лаять на себя не позволю. А ежели и дале на меня тявкать станешь, так до Москвы в цепях отправишься. Уразумел?

Силуян посмотрел на Курицына. Тот закусил губу, молчал. Ме́риться с воеводой званьями ему явно не по силам, но будет случай — сквитается непременно. Даром что родич в посольском приказе дьяком состоит.

— На том и порешим, — Осиф Андреевич встал. — Ступай. Нужен будешь — позову.

Вот и стал полковым головой. Силуян расправил кафтан под кушаком. Две сотни, конечно, не дюже какое войско, но всё же больше десятка. Если и дале так пойдёт, то, глядишь, первым среди детей боярских стать доведётся. А это и честь иная, и награды, и поместья.

Силуян развернулся к Курицыну.

— Люди с моего десятка при мне доглядчиками останутся. А ты, как рассветёт, выводи сотню к Миткову на задворки. Да не мешкай.

Силуян отвёл коня к реке, почистил, ополоснулся сам, смыл с тела многодневную грязь. Лучше бы, конечно, в баньку: поставить войлочный шатёр на бережку, сложить внутри печку из речного камня да протопить пожарче — вот было бы славно. В последнем походе, когда занесла нелёгкая на свейскую сторону, только так болячки свои лечили. А ныне уже третью седмицу без бани и без чистой одёжи — вконец опаршивели.

Ладно, завтра, надо думать, всё решиться, сеча обещает быть такой, что любая банька холодной покажется. Задачу воевода поставил сложную, не каждому по силам. Ну да ничего, справимся, только надо будет с утреца мужичков митковских за шиворот потрясти, чтоб обходную тропу к мостам показали, а то кабы не увязнуть в местных болотах.

Силуян натянул рубаху на мокрое тело, потянул повод. Конь фыркнул, ткнулся мордой в плечо. Силуян похлопал его по шее и повёл к стану.

Свой десяток Силуян нашёл быстро. Тимоха Васильев устроил ночёвку на прежнем месте, недалеко от реки, с присущей ему добротностью. У костра собралось человек пятнадцать из разных десятков, интересно всем было узнать, чего такого видели лазутчики на чужой стороне.

Ганька поднялся навстречу десятнику, протянул миску:

— Мы тебе поесть оставили: каши малость да хлебца. Повечеряй.

— Нет, не буду. Спать лягу. Накажи стороже, чтоб с рассветом толкнули меня.

Есть и вправду не хотелось, от усталости видно. Силуян разложил на земле тегиляй, лёг спиной к костру, сунул под голову кулак. Глаза закрылись будто печные заслонки — прочно. В голове замутило, и сквозь эту муть медленно просочился далёкий голос Ваньши Ухова:

— …а ещё литва с собой наряд огненный везёт.

— А сие чего есть?

— Сие есть самопалы, кои сами палят огнём и камнём. Ляхи их пищалями кличут. Бьют будто рушницы, но покрепче.

— Покрепче?

— Ну да. Они ж поболе рушниц будут.

— А ты из их палил что ли?

— Палить не палил, но видел. Когда Выборг в осаде держали, наши стрельцы по ему из таких же пищалей били. А я у тех пищалей в стороже стоял…

Голос Ваньши тёк плавно, будто лодка на плёсе, и потому слова вязались в причудливую вязь — желтовато-зелёное узорочье из чудных птиц и зверей в обрамлении молодых деревьев: тонкие ветви и резные листья мелко дрожат, а сквозь них осторожно пробивается белый лучик. Такие лучи протягивает к людям луна. Она охватывает всё, до чего способна дотянуться и обнимает крепко, будто родное, своё, и хочется плакать. Хочется встать, приложить сложенные пальцы ко лбу и прошептать: во исполнение, Господи, воли твоей на всё иду с радостью… И сразу голова кругом, ибо от радости в груди всё переворачивается. Сп-а-а-а-ть…

Ближе к утру вернулся Коська. Соскочил с коня, растолкал Силуяна, выдохнул в лицо:

— Литва на подходе! С вечера тихо поднялись, и без огней в ночи вышли на Ведрош. Я насилу караулы успел упредить.

Силуян мотнул головой, отгоняя сон.

— У воеводы был?

— Был.

Следом за Коськой прибежал рыжий холоп.

— Батюшка Осиф Андреевич велел тебе подыматься и идти туда, куды вы в вечор об том говорили. А мне велел при тебе быть и слушать тебя аки ево.

Холоп выглядел жалко — растрёпан, растерян, из жёлтых раскосых глаз сочился страх. Силуян подумал было, на кой ему сдался этот рыжий, но тут же махнул рукой — оставайся. Коли решил воевода приставить сего холопа к нему, стало быть, так пусть и будет. Вдруг и в самом деле сгодится.

Стан зашевелился. Затрубил встревожено рог, в ближних загонах захрапели лошади. Со стороны Ведроши докатился гул. Вернее, он и раньше слышался, да только казалось, что это ветер шевелит камышовые заросли в машистых речных затонах, хотя прапора у боярских шатров висели не шелохнувшись. Теперь-то стало понятно, что это за гул.

— Чу! — поднял палец Коська. — Слышали? Передовой полк бьётся.