У Миткова поля на Ведроши

Силуян моргнул и перекрестился. Тень растаяла, солнце светило как прежде, и только гром всё ещё катился высоко над головами, полоскаясь в ушах дальними отголосками.

Силуян оглянулся: все ли видели? Знак! Не иначе светлый ликом Егорий Храбрый под видом грозного язычника явился пред глазами чад своих и показал исход начавшейся битвы. Будет удача, будет! Глядите… Но люди стояли оцепенелые, вглядываясь кто в небо, кто в даль за лугом, лишь посеревший от страха рыжий холоп едва вымолвил:

— Громко-то как.

Нет, не видели. Силуян ещё раз перекрестился, в мыслях обратившись к Господу за благословением, и сказал со вздохом:

— То ляхи из пищалей бьют. Сюда не долетит, не бойся.

Страх как будто отошёл. Посошные застучали топорами, поплыл по-над землёй нудный писк потревоженного комарья. Зловредный гнус лез в глаза, в нос, под рубахи. Кони трясли головами, звенели уздой, люди били себя по щекам, по шеям и прислушивались, пытаясь уловить сквозь стук топоров грохот ляшских пищалей.

Грохот повторился. А потом ещё раз, и ещё. Однако былого страха уже не вышло — привыкли: сначала перестали оглядываться, потом вздрагивать, а потом и вовсе словно оглохли. Только топоры стучали сильнее да комары звенели тревожней.

К Силуяну подбежал Митроха, приложил ладонь к грудине, успокаивая биение сердца, и сказал на выдохе:

— Гать положили, можно дале идти.

Пошли. До обещанной рыжим холопом мелкотки идти пришлось почти весь уповод. Пройдя талинник, упёрлись в глухой еловый бор. Мшистые ели стояли плотно, не шевелясь, прикрывшись от людского взгляда густым подлеском, вырубать такой уповода мало, пришлось продираться меж колючих лап, не жалея ни коней, ни одежду, ни себя. Солнце ушло, из-под кривых еловых корней выполз сумрак, накрыл всё окрест тягучей жутью. Далеко в глубине закуковала кукушка — протяжно, равнодушно; если кто и вздумал года считать, то тут же осёкся, уж слишком недобрым было это кукование.

Силуян покривился: время давно повернуло к полудню, а в назначенном воеводой деле продвинулись лишь чуть. Как там сейчас у Миткова? Поди, жарко, и жара та не столько от солнца исходит, сколько от литовских пищалей и казацких ратищ. Ох, не пожалует Осиф Андреевич за опоздание.

Наконец вышли к Тросне. Пахнуло влагой; не той гнилью, что встретила их раньше у ручья, а прохладной родниковой водицей. Река поманила синевой и свежестью; передовые вершники с налёту ринулись в воду, ободрённые высокими песчаными наносами под берегом, и тут же повернули обратно. Течение и вправду оказалось сильное. Вода неслась стремглав, едва не сбивая коней с ног.

— В цепь, — велел Силуян. — Становись цепью по двое, не то всех пешцев потопим.

Вершники снова пошли в реку, но уже медленно, осторожней, вытягиваясь длинной неровной цепью от одного берега к другому. Вставали по двое в ряд, оставляя меж собой не больше сажени; вода доходила коням до предплечья и, недовольная укоротом, бурлила, выплёскивая наружу злобу крупными брызгами.

Из леса начали выходить пешие десятки. Митроха махал рукой, указывая, чтоб сразу шли вперёд, не задерживались. Пешцы глядели на течение с опаской, качали головами, но всё же протискивались меж вершников и брели по пояс в воде к противоположному берегу.

Переправились быстро и, слава господу, без потерь. Двинулись влево вдоль берега, но почти сразу упёрлись в болотину. Силуян окликнул рыжего:

— Дале куда?

Тот закрутил головой, будто и в самом деле знал куда, потом повернулся к сотнику и пожал плечами — не ведаю. Силуян едва не выругался: вот же бес… Лучше бы кого-то из местных мужиков с собою взял, вернее получилось бы. Теперь ищи…

К Силуяну подскочил Коська.

— Вдоль болотины идти надо, а как она кончится, тут и повернём.

Ишь сумничал, без него бы никак не разобрались, но иного выбора всё одно не было, и Силуян кивнул:

— Идём вперёд.

Чем дальше отходили от реки, тем настойчивее лез в ноздри гнилостный болотный дух. Стройные ели уступили место чахлой осинке, а та в свой черёд сменилась водянистым кустарником. Болотина не кончалась, наоборот, стала забирать правее. Слева вдруг открылся широкий проход. Сунулись в него, в надежде выбраться на твёрдую землю, однако через пол ста шагов упёрлись в засеку. Кто её положил и когда — неизвестно, но почерневшие от времени стволы крепко преграждали путь. Пришлось возвращаться обратно.

Коську нагнал Ганька, сказал насмешливо:

— Вот ты, Коська, в тот раз меня дурнем назвал, а того не ведаешь, что сам дурень. Вот кто ещё мог нас сюды завесть? А? Токмо дурень.

— Да сам-то ты бык косорогий! — плюнул в его сторону Коська.

— Во-во, — усмехнулся Ганька, — дурень и есть.

Спустя час снова вышли к реке. Узкое не более пяти саженей русло делало в этом месте крутую петлю и уходило на закатную сторону. Берега сплошь поросли кустарником. Возле ближнего куста стояла девчушка лет десяти и таращилась на ратников круглыми глазищами. Полные губы подрагивали, читая молитву, правая рука тянулась ко лбу творить крёстное знамение.

Силуян склонился с седла, спросил:

— Эй, девка, что за речка тут?